Посольский город
Шрифт:
Конечно, он приехал в Послоград ради Языка, но замечал и другие местные особенности. Его поразили ариеканские живые машины. В домах друзей он, словно оценщик, подолгу изучал их квазиживые артефакты, архитектурные украшения тончайшей работы или редкие медицинские штучки, протезы и тому подобное. Со мной он любил прийти на самый край эолийского дыхания, подняться там на какой-нибудь балкон или смотровой мостик со стороны Послограда и наблюдать стада пасущихся энергостанций и заводов. Да, его интересовало обиталище Языка, но он видел и сам город. Однажды он начал размахивать руками, как мальчишка, и, хотя увидеть его с такого расстояния
Возле самого сердца Послограда было место первого архива. Конечно, каменные завалы могли бы и разобрать, но всё стояло как было с тех пор, как здание рухнуло: полтора с лишним мегачаса, то есть больше половины местного века. Вероятно, первые строители нашего города считали, что людям необходимы руины.
Дети ещё наведывались сюда иногда, как мы когда-то, но в основном поросший травой пустырь служил убежищем животным с Терры и тем представителям местной фауны, которые могли дышать одним воздухом с нами. За ними Скайл тоже подолгу наблюдал.
— Что это? — Рыжее обезьяноподобное создание с собачьей головой быстро лезло вверх по трубе.
— Это называется лиса, — сказала я.
— Она что, изменённая?
— Не знаю. Если и так, то очень давно.
— А это что?
— Галка. Плавниковая кошка. Собака. Что-то местное, не знаю названия.
— Это не то, что называют собакой у нас, — говорил обычно он или тщательно повторял по слогам: «Галка». Но больше всего он интересовался незнакомыми туземными животными Ариеки.
Однажды мы много часов провели на очень жарком солнце. Мы сидели, болтали о том о сём, потом перестали болтать и просто сидели, держась за руки, сидели так тихо, что звери и растения забыли, что мы живые, и начали воспринимать нас как пейзаж. Два существа, каждое длиной с половину моей руки, боролись в траве.
— Смотри, — шепнула я тихо. — Ш-ш-ш. — Неподалёку какое-то мелкое двуногое существо неловко тащилось прочь, волоча окровавленный зад.
— Он ранен, — сказал Скайл.
— Не совсем. — Как всякий послоградский ребёнок, я знала, что это такое. — Смотри, — сказала я. — Вон тот — охотник. — Свирепый изменённый барсучонок в пятнистой чёрно-белой шубе. — То, с чем он борется, называется трунк. И то, что убегает, тоже. Знаю, они кажутся двумя разными животными. Видишь, у того как бы оторван хвост? А у того, который борется с изменённым барсуком, как будто нет головы? Это мозговая и мясная части одного и того же животного. Когда трунка атакуют, они разделяются: мясная часть удерживает хищника, а мозговая убегает в поисках последнего шанса совокупиться.
— Совсем не похоже на то, что водится у нас, — сказал Скайл. — Но… он же, наверное, не терранский? — Мясная часть трунка побеждала, втаптывая барсука в землю. — До того как половина убежала, у него было восемь ног. На Терре ведь не было октоподов, верно? Разве что под водой…
— Он не терранский и не ариеканский, — ответила я. — Его занесли сюда случайно, несколько килочасов назад, на корабле кеди. Эти звери — бродяги. Они, наверное, хорошо пахнут, или ещё что-нибудь в этом роде: на них нападают все, кому не лень. Но животное, которое победит и съест мясную часть трунка, скоро начнёт тошнить, или оно вообще погибнет. Бедные маленькие эмигранты.
Голова автотрункатора сидела в тени камня, на котором сохранились обрывки проводки, и наблюдала триумф своих бывших задних конечностей. Она раскачивалась взад и вперёд, словно сурикат или маленький динозавр. Голова забрала с собой единственную пару глаз трунка, и мясная часть кружила в слепой ярости, вынюхивая ещё врагов, от которых следовало защитить убежавший мозг.
Движимый непостижимой сентиментальностью, Скайл, не без усилий избежав когтей трунка — что само по себе было настоящим достижением, ведь лишённая мозгов задняя половина его тела стремилась только к драке, — поймал его и принёс домой. Там зверь прожил несколько дней. Соорудив для него клетку, Скайл положил туда еду, а трунк подходил к ней и отхватывал от неё куски, ни на минуту не прекращая кружить по клетке, хотя мозга, который следовало защищать, там не было. Зверь бросался на все тряпки или щётки, которые мы вешали или ставили рядом. Он умер и разложился мгновенно, как посыпанный солью слизняк, оставив нам грязь, которую пришлось убирать.
У монетной стены я рассказала Скайлу о той первой встрече с Бреном. Я обнаружила, что не хочу ни вести его туда, ни рассказывать ему эту историю, и это так меня разозлило, что я заставила себя это сделать. Скайл долго смотрел на дом.
— Он всё ещё здесь? — спросила я у местного торговца.
— Почти не показывается, но живёт здесь. — Человек скрестил пальцы от дурного глаза.
Так я водила Скайла по своему детству. Как-то утром мы сидели за поздним завтраком на площади, когда на другом её конце я вдруг увидела — и показала Скайлу — группу юных послов-практикантов, под строгим контролем, руководством и защитой совершавших экскурсию по городу, интересы которого им однажды придётся представлять. Их было пять или шесть, похоже, что из одной партии, десять или двенадцать ребятишек в нескольких килочасах от полового созревания, в сопровождении учителей, охраны, двух взрослых послов, мужчин и женщин, которых издали мне было не опознать. Обручи учеников неистово сверкали.
— Что они делают? — спросил Скайл.
— Ищут сокровища. Готовят уроки. Не знаю, — ответила я. — Осматривают свои владения. — Немного смутив меня и позабавив остальных обедающих, Скайл встал и стоя наблюдал за ними, не переставая жевать полюбившийся ему тягучий послоградский тост (слишком аскетичный для меня теперь).
— И часто такое бывает?
— Не очень, — ответила я. Те редкие группы, которые мне попадались, я в основном видела в детстве. Если рядом оказывались друзья, то мы пытались привлечь внимание одного из будущих послов, а добившись своего, хихикали и убегали, и кто-нибудь из их эскорта иногда пускался за нами в погоню. Ещё несколько минут мы выделывались, немного нервно передразнивая их, когда они уходили. Но теперь меня больше интересовал завтрак, и я ждала, пока Скайл сядет.
Когда он, наконец, заговорил, то первыми его словами были:
— Что ты думаешь о детях?
Я посмотрела туда, куда ушли маленькие двойники.
— Интересная цепь ассоциаций, — сказала я. — Здесь это не совсем так… — В стране, в которой он родился, на планете, где располагалась эта страна, детей воспитывали в основном в группах от двух до шести взрослых, соединённых между собой кровным родством. Скайл часто вспоминал о своём отце, матери, своих дядьях, или как там он их называл, и всегда говорил о них с большой теплотой. Но с тех пор, как он видел их в последний раз, прошло немало времени: вовне такие связи обычно быстро изнашиваются.