Посредине пути
Шрифт:
Все дело в характере. И еще в пословице: «дают — бери, бьют — беги». Надо же смотреть — что дают и как, а когда бьют, надо разобраться, бежать или нет. Мне давали многое: и любовь, и вино. Я хватал все подряд, без разбору. Но я всегда привлекал личности с рискованными склонностями и репутациями — вероятно, потому, что они меня интересовали. Алкоголизм отвратителен, тем не менее мне нравилось общаться с любителями выпить. Не с молодыми самонадеянными умниками из обеспеченных семей — с бедолагами типа Сидорова, неиссякаемого для карикатуристов. Они мне нравятся своей непосредственностью, из-за которой их можно было бы даже назвать отдельной народностью, если допустить существование такой
В результате везде вокруг моей особы скопилось много женщин и приятелей. И общественное мнение соответствующее сложилось, не зря же сидят тетки у подъездов, от них должна какая-то польза быть. Они все видят, во все суют нос, поведение каждого профильтруют, осудят, косточки промоют-прополощут и, если что подозрительно или аморально (особенно если аморально), — куда надо сообщат и засвидетельствуют… даже если не надо. Валюха тоже была общественницей и тоже создавала мнение, так что домой я, бывало, старался прошмыгнуть в темноте, когда тетки у подъезда уже не сидели, когда на улице Час волка.
А участковый…
Он тебе, конечно, друг и спаситель… в кавычках, а ты у него на заметке без кавычек. На заметке и на поводке, и тащат тебя на комиссию, на обследование, в отделение, в опорный пункт, ты там как свой, они с тобой на «ты»…
Уютно? Да уж, конечно. И так везде, где бы ни жил, будь то в Москве или в Барнауле.
Ну что ж… Теперь, приехав ненадолго, можно себя почувствовать опять москвичом… Возвращаясь куда-нибудь после долгого отсутствия, все видишь по-новому. Хотелось не спеша пройтись-проехать по Москве, по местам, с которыми связывают врезавшиеся глубоко в память события, и попробовать осмыслить как-нибудь по-свежему прошедшее время, хотя ни я, ни оно много в жизни не значат; если бы я вдруг растворился, никто бы не заметил, иной кто-нибудь вспомнил бы случайно — и только; жизнь, ее динамичность не дает очень долго сохранять что-либо в памяти, к тому же долго помнится лишь свое, не чужое.
Было же когда-то в Москве — вагон в метро (или два) взорвали, кто-то взрывчатку оставил, и люди погибли, об этом вся страна говорила. Сегодня уже не говорят, и мало кто знает — было или просто слух. А среди погибших были наверняка личности намного значительнее, чем я. Гибель людей, конечно, ужасна… но трогает только близких, самых близких. Так что, если я растворюсь, это все равно, что бросить в Москву-реку валяющийся на мостовой камешек. Мое прошедшее время значительно только для меня и тех, кого оно тоже как-нибудь задело, кто со мной в том времени соприкасался. О взрыве в газетах не писали, по радио и телевизору не объясняли, но понять можно: кто-то хотел, видимо, нарушить мирное течение ежедневной жизни в нашей стране, вызвать переполох, панику, а то как же так — везде в мире гранаты бросают куда попало, стреляют (когда почему-нибудь, когда просто так, чтоб скучно не было) грабят, убивают, а тут, у нас, не взрывают, не поджигают — непорядок!
Решили как-то и у нас организовать это дело. Но попробовали и бросили. Видно, дороговато обошлось. Да и какой смысл, когда паники никакой. Здесь ведь не позвонишь по телефону и не скажешь, что, мол, это мы — «красные шапочки» — несем ответственность за поджог гостиницы «Россия», как это везде делают подонки. Изловить могут. И шлепнут тебя за милую душу, и тоже никто не заметит, даже в газете не напишут или же сообщат коротко: приговор приведен в исполнение. Конечно, многие мечтают, чтобы о них написали, но чтобы такой текст…
Итак, опять Москва. С чего же начинать? Ну, прежде всего
Мух полно, дохлых и летающих. Странно, но форточка почему-то приоткрыта, совсем чуть-чуть, но мухе много и не надо. И пауки понастроили капканов по всей комнате, даже не понять, кого здесь больше, мух или их едоков. Пыль, разумеется, везде.
Комната прекрасная, светлая, зимой теплая. Но жить мне здесь не хочется не потому только, что присутствие Валюхи мерещится, — грустно отчего-то. К тому же в квартире есть сосед — нетипичный алкаш Александр (все зовут его просто Сашей). Когда Валюха проживала в квартире, она в течение двух лет регулярно определяла его с помощью участкового на пятнадцать суток. Он был тогда худой и вежливый. Теперь Валюхи нет — он ожирел, завел себе спутницу-алкоголичку и перестал быть вежливым.
Да нет, какая уж тут домашность!
С комнатой все в порядке. Соседей не видно, не слышно. Встретилась председательница подъездного комитета, сказала: «У нас теперь покой — ангелы летают». Ангелов я не видел. Но мне дальше, на Ленинградский вокзал за билетом на поезд № 176.
18
Билет достался без особых сложностей… на удивление; в Москве летом это всегда проблема. Лишь во время московской Олимпиады, тогда — да, становись в любую кассу, никакого народа. Обычно же, пока стоишь в очереди, можешь прочитать собрание сочинений Дюма-отца.
Когда-то я пользовался услугами Ивана Сидоровича. Это такой плюгавенький человечек с белесыми зализанными волосенками и поросячьими глазками. Назначает тебе встречу, как в шпионском романе, где-нибудь в залах ожидания, незаметно к тебе подсядет и тихим голосом докладывает, что в конверте в его руках твой билет (цену называет государственную), и все. Ты ему стоимость заплатишь плюс еще пять рублей. Но что значат какие-то пять рублей, когда человек может отправить тебя куда угодно, хоть в Сочи летом!
Ну вот, билет в кармане, и теперь можно не спеша отдаться воспоминаниям о том времени, когда я только-только стал московским жителем, а нынешний день находился лет на пятнадцать впереди.
В Марьиной Роще тогда начинали ломать старые дома, уже появились некоторые новые, многоэтажные, но еще жили люди, помнившие былые времена, воровские сообщества, пресловутый воровской «закон» и многое другое, сегодня странное и даже страшное. Поджигались жильцами деревянные домишки-клоповники (чтоб из них поскорее выбраться). А я здесь на улице Стрелецкой имел однокомнатную квартиру…