Постдемократия

Крауч Колин

Глубокой двусмысленностью отличается постде­мократическая тенденция все более подозритель­ного отношения к политике и желания взять ее под строгий контроль, что опять-таки особенно замет­но в случае с Соединенными Штатами. Важным эле­ментом демократического движения было требо­вание общественности, чтобы власть государства использовалась для недопущения концентрации частной власти. Соответственно, атмосфера циниз­ма в отношении политики и политиков, невысокие ожидания по части их достижений и жесткий над­зор за масштабами их деятельности и полномочий вполне отвечают повестке дня тех, кто желает об­уздать активное государство, например принявшее форму государства всеобщего благосостояния или кейнсианского государства, именно с целью освобо­дить частную власть и вывести ее из-под контроля. По крайней мере в западных обществах неконтроли­руемая частная власть была не менее заметной чер­той преддемократических обществ, чем неконтроли­руемая власть государства.

Кроме того, состояние постдемократии заметным образом сказывается на характере политической ком­муникации. Вспоминая всевозможные формы поли­тических дискуссий в меж- и послевоенные

десяти­летия, поражаешься существовавшему в то время сравнительному сходству языка и стиля государствен­ных документов, серьезной журналистики, популяр­ной журналистики, партийных манифестов и публич­ных выступлений политиков. Разумеется, серьезный официальный доклад, предназначенный для сообще­ства тех, кто занимался разработкой политики, отли­чался своим языком и сложностью от многотираж­ной газеты, но по сравнению с сегодняшним днем различие было невелико. Язык документов, имеющих хождение в кругу тех, кто занимается разработкой политики, не претерпел за это время существенных изменений, однако радикально изменился язык дис­куссий в многотиражных газетах, правительственных материалов, предназначенных для широкой публи­ки, и партийных манифестов. Они почти не допуска­ют сложности языка и аргументации. Если человек, привыкший к такому стилю, неожиданно получит до­ступ к протоколу серьезной дискуссии, он растеря­ется, не зная, как его понимать. Возможно, новост­ные программы телевидения, вынужденного кое-как существовать между двух миров, оказывают людям серьезную услугу, помогая им устанавливать подоб­ные связи.

Мы уже привыкли, что политики говорят не так, как нормальные люди, изъясняясь бойкими и отто­ченными афоризмами в оригинальном стиле. Мы не задумываемся над этим явлением, а ведь такая форма коммуникации, подобно языку таблоидов и партийной литературе, не похожа ни на обыкно­венную речь людей на улице, ни на язык реальных по­литических дискуссий. Ее задача — в том, чтобы оста­ваться неподконтрольной этим двум основным разно­видностям демократического дискурса.

Отсюда возникает несколько вопросов. Полвека тому назад население в среднем было менее образо­ванным, чем сегодня. Было ли оно в состоянии по­нимать предназначенные для его ушей политические дискуссии? Несомненно, что оно более регулярно уча­ствовало в выборах по сравнению с последующими поколениями, а во многих странах постоянно поку­пало газеты, обращавшиеся к нему не на столь при­митивном уровне, и готово было платить за них более высокую долю своих доходов, чем платим мы.

Чтобы разобраться в том, что произошло за истек­шие полвека, необходимо рассмотреть этот процесс в более широкой исторической перспективе. Поли-тики, в первой половине века застигнутые врасплох сперва призывами к демократии, а затем и ее реалия-ми, старались придумать, как им следует обращать-ся к новой массовой общественности. В течение ка­кого-то времени казалось, что лишь такие манипу­ляторы и демагоги, как Гитлер, Муссолини и Сталин, владеют секретом власти, приобретенной путем ком­муникации с массами. Неуклюжесть попыток гово­рить с массами ставила демократических политиков примерно в равные дискурсивные условия с их элек­торатом. Но затем рекламная индустрия США нача­ла оттачивать свое мастерство, добившись особен­ных успехов благодаря развитию коммерческого те­левидения. Так умение убеждать стало профессией. До сих пор большинство ее представителей посвя­щают себя искусству продажи товаров и услуг, од­нако политики и прочие из числа тех, кто использу­ет убеждение в своих целях, с готовностью шли сле­дом, подхватывая инновации рекламной индустрии и добиваясь максимального сходства своего занятия с торговлей, чтобы извлечь как можно больше выго­ды из новых методов.

Мы уже настолько привыкли к этому, что по умол­чанию воспринимаем партийную программу как «то­вар», а в политиках видим людей, «впаривающих» нам свое послание. Но на самом деле все это совсем не так очевидно. Теоретически были доступны и другие ус­пешные механизмы обращения к большому числу людей, используемые религиозными проповедника­ми, школьными учителями и популярными журна­листами, пишущими на серьезные темы. Поразитель­ный пример последнего мы видим в лице британско­го писателя Джорджа Оруэлла, который стремился превратить массовую политическую коммуникацию и в разновидность искусства, и в нечто весьма серь­езное. С 1930-х по 1950-е годы в британской популяр­ной журналистике было весьма распространено под­ражание Оруэллу, которое сейчас практически сошло на нет. Популярная журналистика, как и политика, начала строиться по образцу рекламы: очень корот­кие сообщения, почти не требующие концентрации внимания, и использование слов для создания ярких образов вместо аргументов, обращенных к разуму. Реклама — это не рациональный диалог. Она не дока­зывает необходимость покупки рекламируемой про­дукции, а связывает последнюю с конкретной образ­ной системой. Рекламе невозможно возразить. Ее цель — не вовлечь вас в дискуссию, а убедить сделать покупку. Использование ее методов помогло полити­кам решить задачу коммуникации с массами, но от­нюдь не пошло на пользу самой демократии.

В дальнейшем деградация массовой политической коммуникации проявилась в растущей персонализа-ции электоральной политики. Прежде избирательные кампании, тотально завязанные на личность кандида­та, были характерны для диктатур и для электораль­ной политики в обществах со слаборазвитой системой партий и дискуссий. За некоторыми случайными ис­ключениями (такими как Конрад Аденауэр и Шарль де Голль), они гораздо реже встречались в демократи­ческий период; их широкое распространение в наше время служит еще одним признаком перехода на дру­гую ветвь параболы. Восхваление мнимых харизмати­ческих качеств партийного лидера, его фото- и видео­изображения в красивых позах с течением времени все больше подменяют собой дискуссии о насущных проблемах и конфликтах интересов. В итальянской политике ничего подобного не наблюдалось до все­общих выборов 2001 года, когда Сильвио Берлускони выстроил всю правоцентристскую кампанию вокруг своей фигуры, используя огромное количество своих портретов, на которых выглядел гораздо моложе сво­их лет, что составляло резкий контраст с традици­онным партийно-ориентированным стилем, исполь­зовавшимся итальянскими политиками после свер­жения Муссолини. Вместо того чтобы использовать такое поведение Берлускони для резкой критики в его адрес, непосредственный и единственный ответ лево­центристов заключался в том, чтобы найти достаточ­но фотогеничную личность среди своего руководства и постараться сымитировать кампанию Берлускони настолько, насколько это возможно.

Еще более явной была роль личности претендента на поразительных губернаторских выборах 2003 года в Калифорнии, когда киноактер Арнольд Шварценег­гер провел успешную кампанию, не имевшую поли­тического содержания и основанную почти исклю­чительно на факте его известности как голливудской звезды. На первых голландских всеобщих выбо­рах 2002 года Пим Фортейн не только создал новую партию, целиком построенную вокруг его личности, но и назвал ее своим именем («Список Пима Фортей-на») — и та добилась столь поразительных успехов, что продолжала существовать, даже несмотря на его убийство незадолго до выборов (или благодаря это­му). Вскоре после этого она развалилась из-за внут­ренних разногласий. Феномен Фортейна являет со­бой и пример постдемократии, и попытку дать на нее ответ. Он включал использование харизматической личности для оглашения расплывчатой и бессвяз­ной политической программы, в которой отсутство­вало четкое выражение чьих-либо интересов, кроме обеспокоенности недавним наплывом иммигрантов в Нидерланды. Она была обращена к тем слоям на­селения, которые утратили прежнее чувство полити­ческой идентичности, хотя и не помогала им найти его снова. Голландское общество служит особенно по­казательным примером стремительной утраты поли­тической идентичности. В отличие от большинства других западноевропейских обществ, оно пережи­ло утрату не только четкой классовой идентичности, но и ярко выраженной религиозной идентичности, ко­торая до 1970-х годов играла ключевую роль в поиске голландцами своей специфической культурной, а так­же политической идентичности в рамках общества.

Однако, хотя отмирание подобных видов идентич­ности приветствуется некоторыми из тех, кто, по­добно Тони Блэру или Сильвио Берлускони, пыта­ется сформулировать новый, постидентичностный подход к политике, движение Фортейна одновремен­но выражало неудовлетворенность именно таким со­стоянием дел. Значительную часть своей кампании фортейн строил на сожалениях об отсутствии ясно­сти в политических позициях большинства других голландских политиков, которые, по его (достаточно истинным) утверждениям, пытались решить пробле­му возрастающей расплывчатости самого электората, обращаясь к какому-то невнятному среднему классу. Апеллируя к идентичности, основанной на враждеб­ности к иммигрантам, Фортейн был не слишком ори­гинален — подобное явление стало почти повсемест­ной чертой в современной политике. К этому вопро­су мы еще вернемся.

Являясь одним из аспектов отхода от серьезных дискуссий, заимствования у шоу-бизнеса идей о том, как повысить интерес к политике, усиливающейся не­способности современных граждан определить свои интересы, а также возрастающей технической слож­ности проблем, феномен персонализации может быть истолкован как ответ на некоторые проблемы соб­ственно постдемократии. Хотя никто из участников политического процесса не собирается отказываться от модели коммуникации, позаимствованной из рек­ламной индустрии, выявление отдельных примеров ее использования равнозначно обвинениям в нечисто­плотности. Соответственно, политики приобретают репутацию людей, абсолютно не заслуживающих до­верия в силу самой своей личности. К тем же послед­ствиям ведет усиленное внимание СМИ к их личной жизни: обвинения, жалобы и расследования подме­няют собой конструктивную общественную деятель­ность. В результате избирательная борьба принимает Форму поиска личностей с твердым и прямым харак­тером, но этот поиск тщетен, так как массовые выбо­ры не дают информации, на основе которой можно делать подобные оценки. Вместо этого одни кандида­ты создают себе образ честного и неподкупного поли­тика, а их противники лишь с еще большим усердием роются в их личной жизни с целью найти доказатель­ства обратного.

ФЕНОМЕН ПОСТДЕМОКРАТИИ

В последующих главах мы изучим как причины, так и политические последствия сползания к постдемо­кратической политике. Что касается причин, они но­сят сложный характер. В их числе следует ожидать энтропию максимальной демократии, однако вста­ет вопрос — чем заполняется возникающий при этом политический вакуум? Сегодня самой очевидной си­лой, делающей это, является экономическая глоба­лизация. Крупные корпорации нередко перераста­ют способность отдельных национальных государств осуществлять контроль за ними. Если корпорациям не нравится регулирующий или фискальный режим в одной стране, они угрожают перебраться в другую страну, и государства, нуждаясь в инвестициях, все сильнее соперничают в готовности предоставлять корпорациям наиболее благоприятные условия. Демо­кратия просто не поспевает за темпом глобализации. Максимум, что ей под силу, — работа на уровне неко­торых международных объединений. Но даже важ­нейший из них — Европейский Союз — просто неук­люжий пигмей по сравнению с энергичными корпора­тивными гигантами. К тому же по самым скромным стандартам его демократические качества крайне сла­бы. Некоторые из этих моментов будут рассмотрены в главе II, когда пойдет речь о минусах глобализации, а также о значении отдельного, но родственного явле­ния— превращения компании в институт, — влекуще­го за собой определенные последствия для типичных механизмов демократического управления и, соот­ветственно, роли этого явления в переходе на другую ветвь демократической параболы.