Шрифт:
Его дети
Большая душа никогда не бывает одинокой.
…После всего, что я о нем рассказала, я хочу добавить: это человек необыкновенной душевной скромности. Пойдите к нему, познакомьтесь с ним, Вы сами убедитесь в этом.
И вот я жду в вестибюле клиники. Я совершенно не
Порог переступает осанистый человек с большим портфелем. Он не торопясь раздевается, аккуратно стряхивает мокрый снег с воротника, осторожно вытирает платком щеки. В каждом его жесте — уверенность в себе, значительность, неуловимое сознание собственного превосходства. Я гляжу на его широкую, барственную спину, когда он поднимается по лестнице, и думаю: «Нет, не тот».
Сейчас у вешалки краснощекий шумный брюнет с добродушным лицом и свисающим на лоб чубом. Он называет всех входящих по имени, громко и приветливо здоровается, немного театрально протягивая свою большую, широкую руку, кого-то окликает, кого-то просит занять ему место… Возле вешалки сразу становится тесно. Потом он взбегает вверх, перескакивая через ступеньку, а я смотрю ему вслед и думаю: «Нет, не тот!»
Теперь раздевается очень сосредоточенный, ушедший в себя человек. Он настолько поглощен собственными мыслями, что ничего вокруг себя не замечает. Он забывает снять галоши и возвращается назад. Потом он возвращается еще дважды — за очками, за папкой, — сконфуженно извиняется и уходит, не заметив, что с ним здороваются. И опять я решаю: «Не тот!»
Того, кого я жду, все нет. И в минуту, когда я начинаю думать, что он совсем не придет, я слышу за своей спиной восклицание:
— Здравствуйте, доктор!
Здоровается немолодая озабоченная женщина — родственница кого-то из больных.
Она все время сидела в углу, отправив с санитаркой в палату кулек яблок. Я давно заметила ее лицо, усталое и грустное. Сейчас оно просияло, даже глаза у нее стали другими — теплыми, глубокими, изумленными… Тогда я снова поворачиваюсь и смотрю на того, кто вошел в дверь.
Ни в наружности, ни в одежде вошедшего нет ничего заметного. Он неловко и даже смущенно вглядывается сквозь запотевшие очки. У него обыкновенная внешность человека, уставшего после рабочего дня. На вид ему лет пятьдесят с лишним, что-то застенчивое и доверчивое сквозит в очертаниях его лица, во внимательном взгляде, в мягкой улыбке… И я делаю шаг вперед и тоже говорю:
— Здравствуйте, доктор, здравствуйте, Павел Нилович! Я вас давно жду…
Теперь мы сидим на площадке лестницы, за круглым столиком. Он смотрит на меня с изумлением, так и не понимая, зачем я его разыскала. Для начала разговор заходит о его работе.
…Что говорить, трудная у него специальность! Болезнь — это всегда беда. Но нет, пожалуй, ничего более страшного, чем болезнь, поражающая душу.
Можно пожаловаться, когда болит рука. Можно посетовать на больное сердце. Но нельзя, невозможно даже близкому рассказать о боли, о страхах, о призраках, которые гнездятся в тайниках души, терзая, лишая сна, обрекая на муки, на беспредельное одиночество…
— Чтобы быть психиатром, надо прежде всего любить людей, — говорит мой собеседник. — Если больной почувствует вашу любовь к нему — только тогда он впустит вас в свой внутренний мир. Он ответит вам на вопрос: «Что тебя мучает?» И врач должен снять источник этих мучений, затормозить очаг возбуждения, создать щадящие условия для этой израненной души, для несчастного, страдающего человека…
Он говорит, а мне видится лицо женщины, сидевшей в вестибюле, ее вспыхнувшие глаза и та неизъяснимая нежность, с какой она сказала: «Здравствуйте, доктор!» Мой собеседник продолжает говорить, а я думаю не только о его работе, но о его жизни, его доме, его судьбе, обо всем том, что стало мне известно без его ведома и что узнала я из полученного в редакции письма. И, сказать честно, из-за письма-то я и пришла сюда.
Нового моего знакомого зовут Павел Нилович Ягодка. Пятнадцать лет назад в его семье случилось несчастье.
Смертельно заболела его младшая сестра, еще молодая женщина, мать четверых детей. Муж ее без вести пропал на фронте, она жила с детьми одна. Узнав о ее болезни, брат вылетел к ней на самолете. Как врач он понял, что состояние ее безнадежно. Он увез ее вместе с четырьмя детьми в Москву.
Человек одинокий, он жил в маленькой комнате. Тут-то и поселилась вся семья. Спустя небольшой срок сестра умерла. И на руках холостяка, никогда не знавшего, что такое уход за ребенком, осталось четверо маленьких детей.
Старший уже ходил в школу, младший был мал даже для детского сада. Всех надо было вовремя кормить, купать, надо было зашивать и штопать их порванные штанишки и чулки, следить, как они учатся, жалеть их, когда им больно, вставать ночью, когда им страшно, и утешать, когда они плачут, зовя мать.
Для них нужно было время, которого и без того не хватало на больницу, на научную работу; для них нужно было сердце, которому и без того было нелегко все вместить. Вероятно, ради них, этих четырех вошедших в его жизнь ребят, приходилось порою отказываться от многого.
Не только от сна или отдыха.
Быть может, и от личной жизни, личного счастья.
Дети росли; комната, еще недавно вмещавшая их, с каждым месяцем как бы уменьшалась в размере.
Сквозь сетки детских кроваток высовывались розовые пятки. Диванчик уже не вмещал своей обитательницы. Становились тесными башмаки, становились короткими штаны и юбки. Обо всем этом надо было заботиться и думать.
Но маленький мир комнаты всегда был миром тепла, любви и дружбы.
Дети росли трудолюбивыми, сызмала приученными к самостоятельности, отлично учились, ценили добро, ласку, заботу. Из письма я знала, что старший, Сергей, сейчас уже кончил МЭИ, работает в научно-исследовательском институте, женился, у него родилась дочь. Лена и Наташа — студентки. Младший мальчик, Петя, кажется, в этом году кончает школу. А может быть, уже пора не вспоминать письмо, а расспросить наконец обо всем главу семьи?
И, набравшись решимости, я приступаю к делу.
— Что вы?! — Мой собеседник в изумлении глядит на меня. — Неужели же вы из-за этого пришли сюда? Помилуйте, ведь это же обыкновенная житейская история…
— Расскажите мне о ваших детях, — прошу я. — Какие они?
— Какие? — Павел Нилович задумывается. — Не очень многословные. С чувством юмора. Трудолюбивые. Сережа, еще когда учился в техникуме, был занесен на доску почета. По характеру разные: Петя, к примеру, — романтик… — И вдруг он улыбается. — Очень хорошие дети! — говорит он застенчиво. — Обыкновенные хорошие дети.