Потерянная Россия
Шрифт:
“Тот генерал, который был вашим визави за столом, просит вас предупредить министров к. — д., чтобы они такого-то августа (указана была дата, в которую произошло выступление генерала Корнилова 5 дней спустя) подали в отставку в целях создания правительству новых затруднений и в интересах собственной безопасности”.
Это было несколько строк по середине страницы, — продолжает Набоков, — без подписи. Не понимая ничего, я спросил Львова, что значит эта энигма [89] и что требуется, собственно говоря, от меня.
89
Энигма (грен.) — загадка.
— Только довести об этом до сведения министров к. — д.
После некоторых загадочных
— От вас я еду к Керенскому и везу ему ультиматум: готовится переворот, выработана программа для новой власти с диктаторскими полномочиями. Керенскому будет предложено принять эту программу. Если он откажется, то с ним произойдет окончательный разрыв, и тогда мне, как человеку, близкому Керенскому и расположенному к нему, останется только позаботиться о спасении его жизни…
Насколько я помню, имя генерала Корнилова не было произнесено, но несомненно сказано, что ультиматум исходит из Ставки. На этом разговор закончился, и Львов поехал к Керенскому… Должен еще прибавить, что о разговоре моем я в тот же вечер сообщил Кокошкину, а также другим нашим министрам (Ольденбургу [90] и Карташеву [91] ). Помню, что я просил их обратить внимание на поведение Керенского в вечернем заседании. Впоследствии они мне сообщили, что Керенский держался, как всегда, никакой разницы» [92] .
90
Ольденбург Сергей Федорович (1863–1934) — востоковед, один из основателей индологической школы, академик. В 1904–1929 гг. непременный секретарь АН. Член ЦК кадетской партии. В июле-августе 1917 г. министр народного просвещения Временного правительства. В 1916–1934 гг. директор Азиатского музея — Института востоковедения
91
Карташев (Карташов) Антон Владимирович (1875–1960) — историк церкви, публицист. В 1906–1918 гг. преподаватель истории религии и церкви на Высших женских курсах. С 1909 г. председатель Религиознофилософского общества. С 24 июля 1917 г. обер-прокурор Синода, затем министр вероисповеданий Временного правительства. После Октябрьского переворота арестован. В январе 1919 г. бежал за границу. С 1925 по 1960 г. — один из основателей и профессор Свято-Сергиевского Богословского института в Париже
92
Эта выписка из воспоминаний В. Д. Набокова с чрезвычайной яркостью вскрывает всю гниль тогдашней коалиционной психологии. Находясь в теснейшем правительственном сотрудничестве в час исключительной исторической ответственности, представители крупнейшей и культурнейшей политической партии не только не считают обязанностью своей совести, своего государственного долга немедленно сообщить главе правительства все случившееся между В. Д. Набоковым и В. Н. Львовым, но еще исподтишка, как за врагом, наблюдают за ним. Ведь если бы кто-нибудь из к. — д. министров или сам В. Д. Набоков тогда же, 22 августа, передал мне предупреждение В. Н. Львова, то всех последующих, взорвавших Россию событий, несомненно, не последовало бы. Для выяснения всей политической обстановки, предшествовавшей восстанию генерала Корнилова, необходимо выяснить — просил ли В. Д. Набоков министров к. — д. наблюдать за мной в заседании правительства, не объясняя им, зачем это ему понадобилось, или к. — д., члены коалиционного правительства, зная содержание разговора В. Н. Львова, сами не считали нужным предупредить Временное правительство о готовящейся ему западне.
Никакой разницы и не произошло в тот вечер в моем поведении по очень простой причине: по дороге от Набокова ко мне (расстояние совсем маленькое) В. Львов по своей неуравновешенности в чем-то усомнился, в чем-то переменился и на что-то не решился. Он пробыл у меня, пожалуй, больше часа, но ни об ультиматуме, ни о Ставке, ни о грозящей мне опасности ничего не сказал. По его собственному потом признанию, он настолько отвлеченно, туманно и отдаленно со мной рассуждал, что у меня осталось впечатление о первом разговоре с Львовым как об одной из обычных тогда моих бесед с общественными деятелями. Дело в том, что после Московского совещания усиленно в политических кругах говорили о необходимости ввести в состав правительства некоторые новые элементы справа и разговоры, подобные моему с Львовым, происходили у меня то с тем, то с другим каждый день. С Львовым мы расстались на том, что он еще раз ко мне приедет с более точными данными, а я, когда буду знать, о чем, собственно, он говорит, дам ему тот или иной ответ. Выйдя от меня, Львов в этот же день умчался в Москву.
23 августа, две ночи уже проведя в поезде, Львов оказался снова в «Национальной гостинице» в дружеских объятиях тех же Аладьина и Добринского. Миссия его, во всяком случае, дала один положительный результат: дорога в кабинет Керенского была открыта! В тот же день Добринский везет Львова в Могилев к самому генералу Корнилову и везет с собой письмо Аладьина к Завойко.
24 августа вечером генерал Корнилов лично принимает Львова и дает ему инструкцию: «В присутствии моего ординарца Завойко я, — давал показание впоследствии арестованный генерал Корнилов, — подтвердил Львову существо моих заявлений».
Сейчас же из кабинета Верховного главнокомандующего и Верховного заговорщика Львов попадает к Завойко, Аладьину и прочим авантюристам. Они дают ему дополнительные поручения в Петербург и Москву. Здесь же Львов берет со стола Завойко готовое ужевоззвание «диктатора» генерала Корнилова к русскому народу. Имея в кармане этот документ, Львов сейчас же мчится снова в Петербург. Здесь с вокзала он прямо влетает в мой кабинет. С понедельника до субботы бедный Львов не знал ни отдыха, ни сроку! Не спал, не ел, носился по треугольнику Москва — Петербург — Могилев. После передачи мне ультиматума он должен был сейчас же опять мчаться в Москву. Оттуда опять в Могилев в Ставку вместе с Родзянко и другими государственными деятелями. Из них одни должны были вступить 10 сентября в правительство диктатора генерала Корнилова, другие — укрепить его перед страной своим авторитетом.
Уехать от меня в Москву вечером 26 августа Львову, однако, не удалось: арестованный в моем кабинете, он хорошо отдохнул несколько дней в верхних, фрейлинских комнатах Зимнего дворца.
В это второе свое появление В. Львов не был на себя похож: возбужденный, нервный, чем-то чрезвычайно встревоженный. Я, еще совершенно не понимая причин такого ненормального состояния моего собеседника, начал обычный тогда политический разговор.
— Ну что же? Вы приехали опять потолковать о пополнении состава Временного правительства?
— Нет, я пришел говорить совсем о другом. Положение совершенно переменилось.
Сбиваясь и путаясь, Львов стал толковать мне о моем личном чрезвычайно трудном положении, о том, что С. — Петербург накануне неизбежного большевистского восстания; что мне неоткуда ждать помощи; что моей жизни грозит опасность, и прочее, и прочее. Я опять пытался придать разговору более спокойный характер, перебивая Львова полушутливой фразой:
— Ну, чему быть — того не миновать!
Внезапно Львов оборвал разговор. Затем, очевидно, на что-то наконец решившись, с большим волнением глухо сказал:
— Я должен вам сделать официальное предложение.
— От кого?
— От генерала Корнилова.
— Что?! — Я уже чувствовал, что надвигается чрезвычайное. — В чем же дело? Говорите!!
Львов начинает говорить. Из путаных сначала слов в конце концов определяется содержание ультиматума. Генерал Корнилов предлагает правительству: 1) объявить осадное положение в Петербурге, 2) передать ему власть, 3) всем министрам сейчас же выйти в отставку. Мне же лично и моему ближайшему сотруднику по Военному министерству Савинкову предлагается в тот же вечер (накануне прихода отряда генерала Крымова) выехать в Ставку, так как в новом правительстве при генерале Корнилове я должен якобы стать министром юстиции, а Савинков — военным.
В цепи моих данных о военном заговоре нашлось наконец главное звено!
Вся картина стала ясной до ужаса! Сомнений в правдивости рассказа Львова у меня не было: он вел себя так, как человек фантазирующий вести себя не мог.
Необходимо было в самом срочном порядке, немедленно, сейчас же в самом зародыше задавить безумную попытку, которая таила для государства смертельную опасность. Так я почувствовал сразу.
Трудно мне передать сейчас мое тогда душевное состояние. Никаких колебаний. Голова работала с чрезвычайной ясностью и быстротой.