Потерянный кров
Шрифт:
Она тихонько оделась в темноте и по-кошачьи прокралась в сени. Здесь остановилась на минуту — проверить, все ли заснули, — и, осмелев от храпа Кяршиса, который слышался даже через затворенную дверь избы, осторожно отодвинула засов. Шел снежок. Не сильный, но пронизывающий ветер дул со стороны деревни, и все доносящиеся оттуда звуки (собачий лай, крики — скорей всего немецкие) были слышны так отчетливо, словно все это происходило рядом, на задах. Она в нерешительности остановилась. Ворота были приоткрыты, словно звали ее шагнуть дальше, в серую темноту, но Аквиле не могла оторвать ног от земли. В такой час — в деревню, когда немцы строго-настрого приказали не ходить после восьми…
Она решительно повернулась и зашагала по двору. Следовало вернуться в избу, она это понимала, но не могла совладать с собой.
Марюс все еще лежал, закутанный в перину, на том же месте, где она его оставила. Она подумала, что надо его затащить поглубже в сено, но сделать это было не так просто: пришлось расширить лаз у стены, чтоб можно было свободно передвигаться, не задевая больного.
В горницу вернулась, отдохнув сердцем: не подтвердилось то, чего она пуще всего боялась — Марюс не был ранен. В этом она удостоверилась, при свете карманного фонарика прощупав все его тело. Но при мысли, что он пролежал здесь не меньше двух суток, да еще мокрый — полушубок-то до сих пор сыроват, — Аквиле испугалась.
За свою молодую жизнь она немало ночей провела без сна, но ни одна не тянулась так долго, как эта. Кряканье и покашливание Кяршиса — приметы того, что пора вставать, — не рассердили ее, как обычно, а прозвучали волшебной музыкой. Не дожидаясь, пока он зайдет, Аквиле набросила на ночную сорочку старый плащ и, сунув ноги в деревянные башмаки, отправилась растапливать плиту. Сегодня все должно быть точь-в-точь как всегда.
Кяршис, свесив ноги с кровати, в потемках курил утреннюю цигарку. Покурит, тогда и лампу зажжет. Курить или обуваться — это вам не книгу читать.
— И-эх, уже жива? — удивился он, увидев Аквиле. — Отошла за ночь, ага.
— Да некогда разлеживаться, Пеле, работе конца-краю нет, — ответила она, нащупывая на лежанке спичечный коробок.
— Ну-ну, известное дело. Но раз человек не может… Как там с твоей хворью-то? Все еще сосет под ложечкой?
— Да вроде полегчало. Будто уследишь, где там у бабы сосет.
— Дело говоришь… Я, знаешь, тут подумал… эта твоя тошнота… — Кяршис закашлялся и понурил голову, словно пряча глаза от света, который залил комнату, когда Аквиле чиркнула спичкой. — Такая мысль, ага, что у меня в голове все перемешалось, ты уж не смейся. Этот наш бедный ребеночек, которого бы мы Пеликсюкасом назвали… Так вот, перед ним у тебя тоже под ложечкой сосало!
Аквиле хотелось плюнуть, но не время было плеваться. Только улыбнулась, давая понять, что всякое может статься. А Кяршис, взбудораженный надеждой, ласкал взглядом стан жены, благословлял и бормотал, сжимая голову заскорузлыми руками:
— И-эх, вот было б везение! Если б мне Пеликсюкаса, хозяина… Ага, вот тогда уж…
— У тебя только это и на уме! — изобразила гнев Аквиле. — Будет, не будет… Лучше б баньку починил. Досок полно, а половицы в баньке гнилые, еще поскользнешься и шею свернешь. Ежели ты хороший хозяин, то ко всему руки приложи. Думаешь, банька нужна раз в две недели, так пускай в ней черти отплясывают? Там, хоть плачь, надо все половицы
— Прошлый раз? — удивился Кяршис.
— А как же! Сунула ногу в дыру и растянулась…
— И-эх, правда… Эти половицы-то. Тебе ж нельзя падать! — заволновался Кяршис.
— Можно там или нельзя, а вот завтрак сготовлю и схожу к Культе — пускай починит. Вижу, пока не насяду, толку не будет.
— Пол я и сам могу — после завтрака возьмусь. Культя пригодится весной, когда в поле выйдем.
— Хочешь в барыше остаться, да, как погляжу, голова-то у тебя дырявая. Он, видите ли, полом займется, а солод будет стоять! Может, забыл про мешок, что собрала в солодовне? Мог бы наварить пива, отвезти бабам в город. Лишняя марка карман не тянет. Ведь сам недавно похвалялся, что руки чешутся подзаработать.
Кяршис, все больше удивляясь, следил взглядом за Аквиле, которая хлопотала у плиты. Подумать только, как ожила баба! Если есть такая книга чудес, то надо в нее это дело вписать. Да есть ли чему дивиться? Каждый со временем уму-разуму набирается. Сосет под ложечкой, от этого все… Пеликсюкас. Наседка на яйцах тоже топорщится, чтоб больше места охватить. И-эх, вот это дело, ага, слава богу, ну и ну!..
— Дело говоришь, женушка. Бочки три пива вышло бы. Половину, а то и больше вернули бы за свинью, что немец сожрал. Я уже все обмозговал: прикупить бы несколько центнеров ячменя да прорастить. Марок навалом! А за марки, опять же…
— Ты думай не о тех центнерах, что в чужих закромах, а о тех, что дома, — оборвала его Аквиле. — Откуда знать, может, уже завтра заявится на хутор Джюгасов новый хозяин, и выгонит старика? Где возьмешь жернова-то? Может, повезешь мешок к моим старикам, в деревню, чтобы у немцев под носом молоть? Или, думаешь, с мельником столкуешься, чтобы принял на помол как кормовое? Это уж никак. Сальминис с перепугу скорей утопится в своей запруде, чем тебе солод смелет. К Джюгасу вези. И долго не жди, пока он еще жерновам хозяин.
— Думаешь?.. — Кяршис колебался. — Да пока немцы под боком, вроде и охоты особой нету. Из деревни не выпускают, и вообще… Волен человек всякое думать. Но ежели посмотреть, то худого покамест вроде не случилось, если не считать свиньи. Слава тебе, господи, повел тучу стороной. А может, она еще вернется, туча-то, тебе одному знать, царь небесный. Все в твоей воле, ага. Вот, значит, ты, человек, прикидываешь, что и как, и тут же можешь гробануться, как покойный Кучкайлис. Никто не знает, сколько тебе отмерено — миг или десяток годков. Выходит, ляг, накройся и жди, когда костлявая заберет. Не-ет уж. Кто ждал, тот весь век с дырявой мотней проходил. Дело говоришь насчет солода. Не будут же немцы вечно толочься в деревне, не давать носу высунуть? Нажрутся нашего сала, набалуются с девками и оставят в покое. И-эх, что и говорить, жернова на земле не валяются, придется после завтрака к Джюгасу съездить.
Аквиле растопила плиту и побежала доить коров. Урывками, оставляя на огне кипящие кастрюли, покормила свиней, сыпанула зерна курам. Только-только забрезжил день, а она уже управилась, да и завтрак был готов. Сбегала бы даже поглядеть на Марюса — сердце было не на месте. Но на сеновале торчал Кяршис: пока, дрожа за каждый клочок, нащипал сена для скотины, наскреб соломы на подстилку да потом собрал травинки со двора, по которому проходил с корзиной, ушло куда больше времени, чем нужно было для дела. Когда Аквиле, вся красная, прибежала от Культи, Кяршис только покормил скотину и, впрягшись в оглобли, тащил пустую телегу к амбару. Пока они позавтракают, и лошадь поест. Тогда солод — на телегу и к Джюгасу.