Потерявшие солнце
Шрифт:
– Але, я уже дома, – негромко сказал Антон из коридора, – ребенка украдут, а ты не услышишь.
Оля, вздрогнув, подняла глаза:
– Господи, Антоша! Наконец-то! Я уже передергалась. Читать села, чтобы отвлечься. Тебя все нет и нет.
Она вскочила и подошла к нему. На секунду замялась, почувствовав запах перегара, затем обняла.
– Почему не позвонил? Работал?
– Ага, работал, – пьяно ухмыльнулся он.
– Кушать будешь? Все теплое. Я курочку…
– Не хочу. – Антон прошел в комнату и, бросив куртку на диван, плюхнулся в кресло, не снимая ботинок.
Оля быстро подобрала куртку и вынесла в прихожую.
– Может быть, чая выпьешь? Я пирог…
– Сказал: не хочу.
Она вошла и остановилась посреди комнаты.
– Случилось что-нибудь?
– Ничего. На работу мне звонила?
– Нет. Ты же запретил.
Он нагнулся расшнуровать ботинки и поморщился: голова была тяжелой, как гиря.
Оля присела рядом с креслом и погладила его по плечу:
– Антоша, давай я тебе помогу. Может, тебе ванну горячей водичкой наполнить? Ты устал…
Он сбросил ее руку:
– Хватит! Прекрати разговаривать со мной как с расслабленным дебилом! Я уже давно не дебил! Слышишь?! Давно! Ты что не видишь, что я пьяный, а не устал?! А что тогда сюсюкаешь, как с душевнобольным?!
Она стояла, прижав руки к груди. Подбородок мелко подрагивал. Испуганные, широко раскрытые глаза мгновенно стали влажными.
– Антоша… Я же хотела… лучше… Я не думала… Тише, ты же Пашеньку разбудишь, пожалуйста…
Ему вдруг стало гадко. Гадко и стыдно. Стыдно обижать это трепетное дрожащее существо, готовое залиться детскими слезами. «Существо». Именно так он охарактеризовал ее, увидев в первый раз на концерте в «Ватрушке» вместе с сестрой барабанщика Степки Емельянова. Она была младше его на шесть лет. Восторженность. Умильность. Белые бантики. Плюшевые зверюшки. Теплый, удобный дом. Добрый, уютный мир. Прошло пять лет. Она сумела остаться такой же.
– Прости. – Он обнял ее и поцеловал в мокрые глаза. Хмель неожиданно выветрился. – Ты права. Кое-что случилось. Я тебе потом расскажу, правда…
Она подняла голову и смахнула капельку слезы с кончика носа.
– Это страшно? Скажи мне сразу.
Он покачал головой.
– Это, наверное, хорошо. А сейчас подогрей мне курицу. И перца побольше.
Ночью он лежал и слушал, как шуршат дождевые капли по разложенной на балконе клеенке. Сна не было ни в одном глазу. Кутаясь от холода в пестрое сине-зеленое одеяло (белого белья он не переносил) и прижимаясь к теплой Олиной спине, Антон пытался считать баранов и бизонов, сердцем понимая, что боится спать, боится снов. Потому что еще ничего не кончено. Даже если он прав. Даже если Китаец скажет, что он прав. Дорогу осилит идущий. Он еще только решил выйти на дорогу. Дорогу вперед. Нет. Дорогу назад. К себе. К Оле. В свой «house of rising sun».
Дождь продолжал настукивать лучшую в мире колыбельную. Звуки капель становились все тише и тише, уносясь куда-то ввысь, где за толстой водяной решеткой тщетно билось огромное огненно-красное солнце.
Все белое-белое. От простыней…
Охранник был новым. Лицо у него было бугристым, блестящим от пота, испещренным крупными ядовито-красными прыщами. Форма тем не менее была гладко выглаженной. Бляха на груди – начищенной и блестящей.
– Вы не записаны, – снова сказал он.
Цыбин, стараясь не раздражаться, вздохнул и поправил выбившийся из-под рукава пиджака манжет рубашки.
– Я же говорю, попробуйте позвонить, я думаю, меня примут.
– А если его нет на месте?
– А вы сначала попробуйте.
Охранник помолчал секунду и наконец снял трубку местного телефона.
– Владлен Егорович, к вам здесь господин Цыбин. Он не записывался.
На том конце провода что-то ответили.
– Хорошо. Понял. Но… он ведь не записывался.
Даже Цыбин услышал резкое восклицание Ямпольского.
– Ясно. – Охранник некоторое время удивленно смотрел на замолчавшую трубку. Работа мысли отражалась на лице. – Проходите, вам на вто…
– Я знаю, куда. Премного благодарен.
Ямпольский сидел в своем любимом кресле, вплотную придвинутом к низкому подоконнику, и умиротворенно созерцал залитую дождем улицу Достоевского. При появлении Цыбина он не встал, а лишь приветственно поднял руку.
– Простите, что сижу, молодой человек, но спина совсем замучила. Не поверите – даже работать не могу. Вон – весь стол бумагами завален. Садитесь, пожалуйста. Точнее, присаживайтесь.
Цыбин поставил портфель на стул, открыл его и извлек темную пузатую бутыль с потертой этикеткой.
– Может быть, мое лекарство, Владлен Егорович, вернет вас к жизни и спасет финансовые круги города от полного краха.
Старик протянул руку и, взяв бутылку, поднес ее к глазам:
– Бог мой! Настоящее «Перно». А год? Потрясающе! У вас есть знакомые в аристократических кругах Франции? Я ваш должник.
– Ну что вы, – Цыбин сел на антикварный стул с высокой спинкой, – вы и так очень много для меня сделали.
Ямпольский склонил аккуратно подстриженную седую голову набок и лукаво улыбнулся, на секунду снова став директором мясного магазина:
– Судя по вашему визиту, я могу сделать еще больше. Не так ли? – Он резко пододвинулся к столу, выпрямился и положил холеные руки на бордовое сукно. – Сколько?
– Столько же.
– Точка назначения?
– Та же.
– Процент?
– Прежний.
Ямпольский достал из шкатулки на столе дорогую толстую сигару и аккуратно отрезал кончик.
– Дело в том, молодой человек…
– Прежний. – Улыбка Цыбина оставалась такой же широкой.
Старик отвел глаза и занялся прикуриванием. Клубы сизого душистого дыма наполнили комнату.
– Из уважения к вашей покойной маме я готов даже нести рискованные убытки.
– Видимо, она заранее компенсировала вам их при жизни. – Цыбин достал из портфеля туго перевязанный бечевкой бумажный сверток: – Пересчитаете?
Ямпольский покачал головой.
– Приличные люди должны уважать друг друга и доверять друг другу. Уважение, доверие и нелюбопытство – вот три кита современной коммерции. Причем второе следует из третьего. Чем меньше знаешь о человеке, тем легче ему доверять. Меня не интересует, какими переводами вы зарабатываете такие деньги. Вас не волнует, как я бесследно и почти беспошлинно переправляю их за тысячи километров. Это располагает ко взаимному доверию.