Потом
Шрифт:
— Чего он? — в подавляющие раскаты Поглума затесался голос тюремщика.
Да кто посмеет потребовать у Поглума отчета?! Медведь мучительно затихал, переливая в своей уемистой утробе последние булькающие всхлипы, а все насторожившееся подземелье застонало в ответ и загомонило. Узники пришли в возбуждение, приветствуя богатырское безумие медведя торжествующим ревом, воплями, звоном цепей и проклятиями.
— Молчать! — зарычали заметавшиеся сторожа. Верно, они не на шутку струхнули от веселья Поглума и утратили равновесие.
И среди этого безобразия, среди лихорадочного тарахтенья цепей, среди озверелых угроз и ударов, которые расточали направо и налево сторожа, Поглум прихватил короб и потопал, нисколько не удивленный произведенным повсюду беспорядком.
— Машенька! — жалостливо причитал он над крышкой среди немилосердных воплей и ударов. — Ма-а-аша! Машенька!
Если кто и слышал эти скорбные завывания, то уж конечно, должен был утвердиться в мысли, что медведь окончательно рехнулся.
А он, ослабевши, разнюнившись, выпустил короб, почти уронил его, так что Золотинке не сладко пришлось, и разрыдался во всю свою медвежью мочь. Могучее горе напоминало и шум водопада, и завывания бури — светопреставление. Поглум ревмя ревел, подземелье вторило ему общим хором. И отдельным звоном рассыпался в этом ненастье остервенелый лай Зыка, дробным грохотом подхватывали свой лад колотушки сторожей.
— Маша, Маш! — рыдал над укупоренной в ящик Золотинкой Поглум. — Пойдем домой, а? — говорил он жеванным от слез голосом.
А Золотинка выходила из себя от беспокойства: самое время ведь было проскользнуть в караульню! Если и оставались там какие праздные сторожа, то, несомненно, сбежали вниз на помощь товарищам. Не до сердечных излияний теперь!
— Маш, а Маш! — говорил медведь, не понижая голоса. — Пойдем домой! Все хорошо будет! А?
Звон цепей, лай, треск разбитых о головы кувшинов, предсмертный вой и крик — не дожидаясь полного скончания века, кто-то пытался уже удавиться.
— Неси в караульню! — шипела Золотинка.
— Маш! — лепетал Поглум.
— В караульню! — отвечала она сквозь зубы.
Тяжким вздохом прогнулась над Золотинкой крышка… И вот девушка почувствовала, что они поднимаются по лестнице навстречу звенящему лаю. Короб заскрежетал днищем по полу — собачий лай обнимал Золотинку со всех сторон. Она напрягала слух, чтобы различить в общем гаме скрип ворот, но ничего не разобрала, потому что к безумству подземелья добавлялся еще истошный уличный гомон, а пуще всего надрывался над головой Зык, он толкал короб, наскакивая на него грудью и лапами.
Это значило, между прочим, что Поглум все-таки удалился. И следовало предполагать, что людей в караульне нету. Золотинка не стала осматриваться, опасаясь прежде времени приподнять крышку — если бы Зык, наскакивая, случайно Золотинку раскрыл, дело бы обернулось скверно. Она приготовила хотенчик и с удовлетворением убедилась, что рогулька ведет себя настойчиво и живо, нисколько не обеспокоенная соседством исходящего злобой зверя.
Но, может статься, хотенчик вел бы себя совсем по-другому, если бы имел возможность предугадать ожидающие его испытания.
Когда сторожевой пес, терзаясь в удушливом лае, вновь заскочил на короб, весь его сотрясая, Золотинка приподняла плетенный покров головой и сунула в щель рогульку, которая тотчас же выскользнула. Чтобы хотенчик далеко не улетел, нужно было придержать его за повод — Золотинка и это предусмотрела. Едва выпустив спутанного поясом лазутчика, она пригнулась, отчего крышка под лапами Зыка сразу же возвратилась на место.
Зык отскочил, лай оборвался, как захлопнулся.
Произошло то, что следовало ожидать: обнаружив рвущуюся на привязи рогульку, Зык цапнул ее всей пастью и замолк, захваченный необыкновенными ощущениями.
Однако, Золотинка не торопилась вылезать и только придерживала дергающий и подкидывающий крышку повод. Если правильны были первоначальные предположения, хотенчик и Зык должны были замкнуться друг на друга. Очутившись в собачьей пасти, хотенчик скоро перестанет вырываться, он будет проникаться собачьим естеством и собачьими вожделениями, забывая прежнюю свою хозяйку Золотинку. И произойдет это быстро, если уже не произошло. Хотенчику некуда лететь. Он внутри цели — в остервенело сомкнутой пасти. А Зыку нечего хотеть — голая, лишенная оттенков страсть его исполнена, осуществить ее полнее уже невозможно. Все больше проникаясь собачьим естеством, хотенчик и дальше будет побуждать Зыка сжимать челюсти. С каждым мгновением судорожно сведенные мышцы будут деревенеть… клыки крепко защемили хотенчика — мертвая хватка!
Кусать! Кусать и терзать! Вот истинная страсть сторожевого пса. Но страстное желание это исполнено! Зык закусил хотенчика и тем исполнил свое высшее жизненное предназначение!
Золотинка приподняла крышку и прямо перед собой увидела черную морду: между желтеющих клыков застряла рогулька, с нее стекала и капала слюна. Поблизости зверь оказался так велик, что тупая его голова возвышалась над сидящей Золотинкой, а несуразно длинное туловище протянулась чуть ли не на полсторожки. Тонкие кривые ноги Зык расставил, особенно широко задние, словно все у него кружилось перед глазами, мешаясь от непомерного, вызывающего судорогу желания закусить свое собственное желание. Кольцо замкнулось. Золотинка поняла это и почувствовала сразу, с одного взгляда.
Но в одном ошиблась. Едва она выпрямилась во весь рост, как Зык бросился на нее и внезапным наскоком опрокинул вместе с коробом наземь — Золотинка грохнулась.
На счастье ее не видели из подземелья — Поглум не забыл прикрыть ворота, — а грохотом сейчас никого нельзя было удивить: темница вопила, улица за стенами караульни куролесила, там у них во дворе свой праздник. Зык же хотя и опрокинул Золотинку, не хватил зубами, потому что не мог разомкнуть пасть, девушка выпала из короба и откатилась к очагу, куда не пускала собаку цепь. И тут уже поднялась, вполне невредимая.
По правде говоря, она не ожидала от Зыка такой бдительности, можно было предполагать, что, закусив рогульку, пес так и будет стоять как вкованный с перекошенной пастью. Но, видно, исполненное в себе самом желание — хотенчик в зубах — не исключало припадков служебного рвения, которое давно уже стало собственным собачьим естеством. Не расставаясь с хотенчиком, пес молча исполнял свой сторожевой долг и молча громыхал цепью, наскакивая на Золотинку.
А девушка получила возможность осмотреться хотя бы бегло. Возле притухшего очага простой непокрытый стол, весь в липкий пятнах и мокрых полукружиях, среди объедков валялись игральные кости. Крошечное окно с решеткой, такое пыльное и мутное, что ничего не разобрать. У стены составлены и навалены щиты, шлемы, бердыши, всякое громоздкое оружие и доспехи, в которых тюремщики не видели надобности. И тут же среди боевого железа ведро с помоями. В простенке у двери висели плащи и шляпы.