Потом
Шрифт:
Но Золотинка-то знала — можно ли было от себя скрыть? — что, отказавшись от мысли воскресить разум, совершила нечто похожее на убийство.
Отступая, она пошатнулась на ровном месте и задела плечом стену. Тут-то и обнаружилось, что сама волшебница не держится на ногах — кто знает, какие тени лежали у нее под глазами, на кого-то она сама теперь походила, изможденная голодом?!
С тяжелым сердцем Золотинка возвратилась в клетку к Поглуму — медведь не просыпался. Видно, это было его естественное состояние: беспробудная спячка. Во сне он отмахивался от ползавших по боку крыс и сердито фыркал. Золотинка занялась медом…
По малом времени подземелье огласилось отрывистыми голосами, послышался звон цепей, воркотня узников; главный проход, сколько он был виден с порога Поглумовой клетки, озарился красноватым светом факелов. Не мешкая, Золотинка пробралась на соломенное ложе за медведеву спину, без особых затруднений завинтилась в железяку и затаилась, зарывшись в соломенную труху.
Голоса приближались, скоро они зазвучали уже в самой клетке, и тюремщики принялись будить медведя, орудуя каким-то длинным предметом; они пугливо отскакивали, когда Поглум чихал. Наконец, он уселся, потирая бока, зевнул, да так рявкнул, что впору было пасть на колени. Тюремщики не упали, но попятились.
Однако Поглум, как видно, настроен был вполне миролюбиво, да и тюремщики не играли с ним попусту — они нуждались в рабочей силе. Похоже, сотрудничество было давно отлажено: прихватив пустые укладки, Поглум ушел вместе со стражниками.
Золотинка поднялась за соломенными горами, чтобы прислушаться. Поглум, по видимости, таскал тяжести. Временами разносился, приглушенный, смятый подземным пространством собачий лай и такой же отдаленный рев Поглума. Можно было предположить, что медведь совался в караульню, чтобы забрать ушат с водой или какой чан с похлебкой. Возня это продолжалась с добрый час, медведь возвратился один с бочкой квашенной капусты — нечто такое раскисшее и расползающееся; он ел на ходу.
А потом уселся с бочкой между колен, запустил лапу в порядочно опустошенную уже емкость и тут перестал чавкать, обнаружив на соломенном ложе Золотинку.
По какой-то особенной, внезапной неподвижности можно было заключить, что голубой медведь не совсем ясно представляет себе, кто Золотинка такая, откуда взялась и, главное, где они прежде встречались. Вот двинул он губами… раз-другой с некоторым облегчением чавкнул и ухмыльнулся:
— Маша и медведь! Говори еще!
— Я спала, — потянулась Золотинка, — а тут кто-то навертел мне на ногу железную палку, ровно за ногу схватил. Кто это сделал? Кто додумался посадить меня в железо?
— А! — вспомнил Поглум. — Я. Я выломал прут из клетки, — он указал кивком в толщу горы, — у меня их много.
— Так это ты сделал? — удивилась Золотинка.
— Я! — без малейшего смущения признал Поглум и зачерпнул капусты побольше. Но ничего, впрочем, этим не выиграл, потому что не донес текущую рассолом горсть до разинутой пасти.
— А зачем ты это сделал?
Лапа замерла… капуста посыпалась сочными ошметками обратно в бочку, из приоткрытой в тягостном раздумье пасти текла слюна.
— Так я сделал… — невразумительно пробормотал Поглум.
— А разве Маша у медведя в избушке сидела в оковах?
— Разве сидела? — бессмысленно и даже как-то испуганно повторил Поглум.
— Нет, не сидела, — заверила его Золотинка. — Медведь хорошо относился к Маше и никогда не сажал ее в оковы.
— Он хорошо относился? — спросил Поглум.
— Хорошо. Он не закручивал ее ногу ржавой железякой. А ты зачем это сделал?
Голубой медведь медлительно почесал затылок и не вымолвил ни слова оправдания.
— Ты хорошо поступил? — спросила Золотинка.
— Плохо? — высказал предположение Поглум.
— Плохо, — подтвердила Золотинка. — Худо ты поступил. Совсем не хорошо.
— Ну и что? — спросил Поглум с тем же недоумением.
Настал и Золотинкин черед ошарашено примолкнуть. Тут только она уразумела, как далеко нужно забраться в дебри философических понятий, чтобы растолковать медведю разницу между плохо и хорошо. Это трудная вещь и для людей, что уж говорить о диком звере с высокогорий Меженного хребта, который достоин был уважения уже и за то только, что следовал родовому преданию не есть дохлятины. Трудно было требовать от него большего. И даже нечестно.
— Тогда сними с меня эту противную железяку! — сказала Золотинка в расчете избежать всяких объяснений вообще. Но не тут-то было, напрасно она надеялась взять Поглума внезапностью. Хватать или не хватать, вязать или не вязать — на этот счет у медведя из рода Поглумов имелись свои собственные, выработанные и устоявшиеся понятия. В этом вопросе он нисколько не путался.
— Нет, я не сниму! — И повторил с удовольствием: — Вот еще! Даже не думай!
— А почему ты не снимешь? — пыталась внести смуту в ясные понятия медведя Золотинка.
Но Поглум достаточно хорошо уже представлял себе, куда заведет его этот скользкий путь: что да отчего, почему и как. Он сделал вид, что не слышит.
— Как тебе у меня нравится?
— Совсем не нравится, — сказала Золотинка, рассчитывая, что медведь не убережется и спросит «почему?» Однако он избежал и этой ловушки.
— Здесь жить можно.
— Почему ты думаешь, что здесь хорошо?
Медведь аж крякнул. Видно было, что Золотинкина настойчивость изрядно ему досаждает.
— Здесь жить можно! — повторил он намного громче. То есть уж очень громко. Рявкнул так, что у Золотинки в ушах зазвенело, и она онемела. Чем и воспользовался Поглум, чтобы окончательно ее добить: — Рукосил могучий человек! Самый могучий! Рукосил — исполин, хозяин! Раньше я не слушался Рукосила. Раньше я убегал, — ревел Поглум, не переставая оглушать Золотинку. — Теперь я не убегаю! Поглум — маленький, Рукосил — большой. Здесь жить можно.
Когда медведь замолчал, наконец, задыхаясь, Золотинка заговорила очень тихо, так тихо, что Поглум должен был посунуться вперед, чтобы услышать.
— Рукосил держит тебя в неволе, в грязном, гнилом месте. Рукосил посадил тебя в клетку, тебя, Поглума из рода Поглумов, которые не едят дохлятины!
— Молчи! — взревел медведь в неподдельной ярости и так хрястнул бочку об пол, что клепки брызнули во все стороны, капуста взорвалась, залепив потолок, морду медвежью и пасть.
Пока ошеломленный собственной яростью Поглум прожевывал последствия взрыва, а также прочищал от них глаза и ноздри, Золотинка позволила себя высказать несколько соображений, благо уши у медведя не были забиты капустой.