Потом
Шрифт:
Вынужденные остановки замедляли и без того мешкотное шествие. И когда Золотинка смолкла, она различила смутивший ее гомон… Бестолковый базарный гвалт, которого не могли породить все раскованные узники вместе взятые, даже если бы Поглум умудрился согнать их…
А мог ведь и умудриться! Нехорошее подозрение сразу обратилось уверенностью, и Золотинка заспешила. Верный дядька с Фелисой на руках прибавил шагу, но бежать уж, конечно, он был не в состоянии, не могли бежать и носильщики с Дракулой на двери, озабоченные тем, чтобы не вывалить ношу на поворотах. Проникаясь беспокойством Золотинки, Фелиса пугливо поглядывала вперед — высвеченные огнем своды доносили из мрака шум, различались выкрики, истошные вопли, которые никак уже нельзя было объяснить радостью освобождения… лязг и многоголосый ропот.
— Прости, родная, я сейчас, — сказала Золотинка с торопливой лаской, пробуя освободиться. В блестящих глазах девушки, в напряженном страстном лице читалась мольба, напрасно Золотинка пыталась вразумить Фелису — отчаяние ее нельзя было заговорить словами. Но Золотинка уж не могла тянуть, она рванулась и побежала, оставляя за собой душераздирающий крик.
Вместе с последним оставшимся факельщиком Золотинка вбежала в подземный покой, где были решетчатые загородки, — смятенному взору ее предстало жуткое зрелище.
Под дикий вопль, хряск и зубовный скрежет Поглум выталкивал из тюрьмы толпу благим матом орущих узников — то были Рукосиловы ратники. Уставив поперек прохода толстый железный шест как упор, Поглум давил несколько десятков если не сотен человек сразу, всю сбившуюся перед лестницей комом толпу. Раскрытые настежь в рассветную муть воротца над плотно придавленными друг к другу головами казались узкими — как недостижимые двери рая. В это игольное ушко нельзя было пропихнуть всех сразу; озверевший Поглум ревел от натуги, толпа плохо поддавалась его усилиям… но поддавалась. Шажок за шажком, скрипя по камням когтями, с непостижимой силой Поглум приминал, уплотнял, про-о-ода-а-авливал по проходу месиво ревущего народа. Онемелые в удушье лица, выпученные глаза, разинутые без крика рты… И явные мертвяки, уже посиневшие, они торчком стояли в этой потерявшей упругость каше. Жестокий напор не оставлял возможности протиснуться в пустые клетки по бокам прохода несмотря на то, что открытые кое-где наружу двери давали как будто бы надежду на спасение. В клетках шатались в корчах, валились на пол выпавшие из давки счастливцы.
— С ума сошел! — взвизгнула Золотинка и потеряла голос. — Стой! — сипела она, наскакивая на необъятный, напруженный усилием зад.
Поглум мотнул головой, но Золотинку признал и не лягнулся, чего достаточно было бы, чтобы утихомирить ее навсегда.
— Со-оба-аки… не хотят… освобождаться… — просипел он сдавленным голосом.
Стонущий хрип полумертвых людей доводил Золотинку до умопомрачения, и она колотила кулачками мягкий меховой бок.
— Рукосиловы люди это! Куда! Не надо освобождать! Их не надо освобождать!
Этот разительный довод не затерялся среди бессвязных выкриков и упреков — Поглум приостановился, ослабил напор и вовсе убрал кол.
— Как? — сказал он. — Разве не надо?
Некоторое время толпа оставалась в неподвижности, припечатанная. Потом задний ряд едва ли не весь целиком рухнул, на него другие, толпа начала раздаваться, как бы разбухать, роняя из себя придушенных. Хрипели те, кто прежде не мог вздохнуть. А кто голосил, тот ошалело смолк.
— Как же это?.. Что?.. — закряхтел Поглум, устраиваясь задом на пол. — Зря освобождал, выходит? — Пытаясь скрыть смущение, он скривил пасть, сунул кол за плечо, чтобы почесаться. Десятипудовый шест, едва умещавшийся в проходе, мазнул шатавшегося за спиной медведя доходягу — тот шлепнулся наземь без стона. — Видишь ли… — миролюбиво продолжал Поглум. — Сначала они не хотели выходить из клеток, но тут я рявкнул… А во дворе стража, те голосят — не пустим… Так вот оно все и вышло. А где Маша-то? — он беспокойно оглянулся в темноту.
— Маша велела передать, — сквозь зубы сказала Золотинка, — что не будет тебе пирожков! Что ты свинья! Не медведь ты, а свинья! Тупое чудовище! Гора мяса и горошина мозгов!
Поглум хлопал глазами.
— Ты так брани-ишься… — протянул он с укоризненным удивлением.
Освобожденный от медвежьего усердия народ, кто владел ногами, спешил убраться. Прихрамывая, а то и на карачках люди шли, позли, карабкались по лестнице к выходу, давились в воротцах, торопясь избыть этот страшный сон. Покалеченные мычали в проходе, хватаясь за прутья решеток, хрипели и стонали; лежащие пластом хранили молчание. Проход между клетками горбатился телами.
— Вот что, — решила Золотинка, — никуда от меня не отходи и не смей никого трогать.
— А если он сам меня тронет?
— Терпи.
Глубокомысленно цыкнув губами, Поглум почесал за ухом железным пестиком, но даже такое, усиленное действие не внесло ясности, что же это все-таки значит: терпи? А спрашивать не решался.
— Где Машенька? — сказал он, рассчитывая увести разговор в сторону.
— Маша видеть тебя не хочет! — отрезала Золотинка. Голос ее гулко отдавался под сводами опустелой залы, где перешептывались чахлые стоны.
Поглум замер, сипло дохнув, и потом как-то съежился, что удивительно было при необъятных размерах грудной клетки. Жалостливые вздохи дуролома в виду страдающих людей не вызывали у Золотинка, однако, ничего кроме злости.
— Иди за мной! — прошипела она, направляясь к выходу.
Несколько опамятовавшись, Золотинка заподозрила в этом жутком недоразумении блудливую руку Карася, который если и не прямо направлял усердие Поглума, то присутствовал при его безумствах как сочувствующий и благодарный зритель. Карась исчез. Во дворе все смешалось, Золотинка не обнаружила тюремщика. Истерзанные узники расползались, они подавили своим числом курников, которые пребывали в замешательстве, лишенные представления о том, что произошло и происходит.
Виноватый Поглум тащился позади Золотинки и отстал. Появление его в тесной сторожке умерило галдеж, и те, и другие, узники и охрана, не чинясь между собой, без разбору хлынули вон, оставляя в распоряжении зверя столько пространства, сколько должно было ему хватить для любых проявлений разнузданного нрава.
И Поглум не замедлил его выказать. Не рассчитанная на размеры голубого медведя сторожка затрещала, когда он сунулся в дверь и застрял плечами. Затруднение это остановило медведя не надолго, он наддал… И под грохот рухнувших стен вышел на волю, унося на голове крышу, а на плечах одверье, ни на что, впрочем, уже не годное.
Золотинка поджидала его у костра, откуда бежали все, способные унести ноги.
— Так-то ты терпишь? — встретила она медведя.
— А что? — затравленно спросил Поглум, озираясь и скидывая с себя обломки брусьев.
— Да так… ничего, — вздохнула Золотинка.
— Ладно, я буду терпеть, — нашел причину обидеться в свою очередь и Поглум.
Рассвет окрасил небо в пронзительные тона, и повсюду проступили следы ночного погрома. Однако, крепость стояла незыблемо, не понесли урона сложенные из камня стены; разгром, постигший все преходящее, уже не производил подавляющего впечатления, как в темноте ночи. Побитые градом лошади среди разваленных повозок, неубранные тела мертвых словно бы стали меньше, незначительней в виду громады нового дня. Все тот же без перемены ветер, свистевший в худых крышах, затянул половину небосвода иссиня-черной клубящейся тучей, рыхлый испод которой пронизывали лучи восходящего светила.