Потоп (Книга II, Трилогия - 2)
Шрифт:
– Смерть предателю! Саблями его зарубить! Смерть! Смерть!
А князь Михал закрыл глаза рукою, ибо тяжко ему было смотреть на позор одного из Радзивиллов. И вдруг, сделавшись красен в лице, воскликнул:
– Милостивые судари! Это брат мой, моя кровь, а я ни жизни своей, ни достояния не жалел для отчизны! Кто на этого несчастного поднимет руку, тот враг мне!
Рыцари мгновенно умолкли.
Князя Михала любили за отвагу, щедрость и преданность отечеству. Когда вся Литва уже была под пятою гиперборейцев, он единственный оборонялся в Несвиже, а во время войны со шведами с негодованием отверг наущения Януша и одним из первых примкнул к Тышовецкой конфедерации – потому и теперь к его словам прислушались. Да и, вероятно, никому не хотелось навлечь на себя неудовольствие могущественного вельможи; так или иначе, все сабли немедля попрятались обратно в ножны, а кое-кто из офицеров, радзивилловские вассалы, закричали даже:
– Отнять его у татар! Пусть Речь Посполитая его судит – не позволим басурманам глумиться над благородной кровью!
– Отнять его у татар! – повторил князь. – Заложника мы найдем, а выкуп он сам заплатит! Пан Войниллович, прикажи своим людям – пусть силой его возьмут, если добром нельзя будет!
– Я готов идти в заложники! – воскликнул Гноинский.
Между тем Володыёвский пододвинулся к Кмицицу и сказал:
– Что же ты натворил, Ендрек! Ведь он, почитай, выпутался!
Кмициц вскинулся, как раненый дикий кот.
– Позволь, ваша светлость! – крикнул он. – Это мой пленник! Я ему жизнь даровал, но не просто так – он мои условия на своем еретическом Евангелии соблюсти поклялся. Да я скорей умру, чем позволю отобрать его у татар, пока он уговор не исполнит!
Сказавши так, Кмициц вздыбил коня, преграждая Войнилловичу путь. Горячая кровь в нем взыграла: лицо исказилось, ноздри раздулись, глаза метали молнии.
Войниллович стал теснить его своей лошадью.
– С дороги, пан Бабинич! – крикнул он.
– С дороги, пан Войниллович! – рыкнул пан Анджей и рукоятью сабли ударил коня Войнилловича с такою страшной силой, что жеребец зашатался, словно настигнутый пулей, и ткнулся храпом в землю.
Среди рыцарей поднялся грозный ропот, но тут вперед выступил Госевский.
– Помолчите, судари! – сказал он. – Послушай, князь. Объявляю своей гетманской властью, что пан Бабинич имеет все права на пленника, а если кто пожелает его у татар забрать, пусть поручится за него победителю!
Князь Михал подавил ярость и, овладев собою, сказал, обращаясь к пану Анджею:
– Говори, сударь, чего ты хочешь?
– Я хочу, чтоб он уговор исполнил, прежде чем освобожден будет.
– Так он, освободившись, исполнит.
– Как бы не так! Не верю!
– Тогда я за него клянусь Пресвятой Девой, которую чту, и рыцарское слово даю, что все обещанное будет сделано. А нет – спросишь с меня; отвечаю честью своей и достоянием.
– Больше мне ничего не надо! – сказал Кмициц. – Пусть пан Гноинский заложником идет, иначе татары противиться станут. А я довольствуюсь твоим словом.
– Спасибо тебе, рыцарь! – ответил князь кравчий. – И не бойся, что он тотчас будет на свободу отпущен: я его, как и велит закон, пану гетману отдам; пусть остается в плену, пока король не вынесет приговора.
– Быть посему! – сказал гетман.
И, велев Войнилловичу переменить коня, который едва уже дышал, отправил его вместе с Гноинским за князем.
Но не так это оказалось просто. Пленника пришлось брать силой: сам Гассун-бей яростно сопротивлялся и унялся лишь, когда к нему подвели Гноинского и пообещали сто тысяч талеров выкупа.
Вечером князь Богуслав уже лежал в одном из шатров Госевского. Его тщательно перевязали; двое лекарей не отходили от раненого ни на шаг и оба ручались за его жизнь: рана, нанесенная самым кончиком сабли, была не опасна.
Володыёвский не мог простить Кмицицу, что тот оставил князя в живых, и от негодования целый день избегал встречи с ним, но вечером пан Анджей сам пришел к нему в палатку.
– Бога ты не боишься! – воскликнул, увидев его, маленький рыцарь. – Уж от кого-кого, а от тебя я не ожидал, что ты этого предателя живьем отпустишь!..
– Выслушай меня, Михал, прежде чем корить, – угрюмо ответил Кмициц. – Уже нога моя у него на груди была, уже клинок был к глотке приставлен, и тут знаешь, что изменник этот мне сказал?.. Мол, уже приказ отдан, чтобы Оленьку в Таурогах смерти предать, если он погибнет… Что же мне, несчастному, было делать? Я ее жизнь ценой его жизни купил. Что я мог сделать?.. Скажи, Христа ради… Что?
И пан Анджей стал рвать на себе волосы и ногами в неистовстве топать, а Володыёвский задумался.
– Отчаяние твое мне понятно… – поразмыслив, сказал он. – И все же… ты ведь не кого-нибудь, а изменника отпустил, который в будущем страшные беды на отечество наше навлечь может… Ну да ладно, Ендрек! Что ни говори, сегодня ты великую услугу Речи Посполитой оказал, хоть под конец и поступился ее благом во имя собственного.
– А ты, ты сам бы что сделал, если б тебе сказали, что к горлу Ануси Борзобогатой нож приставлен?..
Володыёвский усиленно зашевелил усиками.
– Я себя в пример не ставлю. Хм! Что бы я сделал?.. Вот Скшетуский – он у нас душой римлянин – его б в живых не оставил, и, я уверен, Господь бы не позволил из-за этого пролиться невинной крови.
– Я свою вину готов искупить. Покарай меня, Господи, не по тяжким моим грехам, но по твоему милосердию… не мог я голубке своей смертный приговор подписать… – И Кмициц закрыл глаза руками. – Помогите мне, ангелы небесные! Не мог я! Не мог!
– Ладно уж, сделанного не воротишь! – сказал Володыёвский.
Тут пан Анджей вытащил из-за пазухи бумаги.
– Гляди, Михал, что я получил! Это приказ Саковичу, это – всем радзивилловским офицерам и шведским комендантам… Заставили подписать, хоть он едва рукой шевелил… Князь кравчий сам проследил… Вот ее свобода, ее безопасность! Господи, да я целый год, что ни день, крестом лежать буду, плетьми себя повелю хлестать, костел новый выстрою, а ее жизнью не пожертвую! Не римлянин я душой… пускай! Не Катон, как пан Скшетуский… ладно! Но жизнью ее не пожертвую! Нет, тысяча чертей! И пусть меня хоть в пекле на вертел…