Потоп (Книга II, Трилогия - 2)
Шрифт:
– Ладно, ладно! Будь что будет! Не пойду я ни каяться в несодеянных прегрешениях, ни просить снисхождения! – в тысячный раз повторял он себе.
Однако боль не проходила, напротив, все больше усиливалась. Вернувшись к себе, пан Анджей бросился на ложе и пробовал уснуть, но, несмотря на страшную усталость, не мог. Через минуту он встал и начал ходить по покою. Время от времени он прижимал руку ко лбу и говорил сам себе вслух:
– Одно можно сказать, не сердце у нее – камень! – И снова: – Этого я от тебя, панна Александра, не ждал! Пусть тебе Бог за это отплатит!
В таких размышлениях прошел час, другой, наконец пан Анджей изнемог и задремал, сидя на
Радзивиллу уже было лучше, и дышал он свободней, однако на сером его лице видны были следы крайнего изнеможения. Он сидел в глубоком кресле, обитом кожей, при нем был лекарь, которого он, как только вошел Кмициц, услал из покоя.
– Одной ногой я в могиле был, и все из-за тебя! – сказал князь пану Анджею.
– Ясновельможный князь, не моя в том вина; я сказал то, что думал.
– Больше так не делай. Не прибавляй хоть ты новой тяжести к бремени, которое я влачу, и знай: то, что я тебе простил, другому не простил бы никогда.
Кмициц молчал.
– Я приказал, – продолжал через минуту князь, – казнить в Биржах этих офицеров, за которых ты просил в Кейданах, не потому, что хотел тебя обмануть, а потому, что не хотел причинять тебе страданий. Для виду внял я твоим мольбам, ибо питаю к тебе слабость. А смерть их была неизбежна. Ужели я палач, или ты думаешь, что я проливаю кровь лишь для того, чтобы зрелищем ее усладить свой взор? Поживешь – увидишь, что тот, кто хочет достигнуть цели, не должен снисходить ни к собственной, ни к чужой слабости, не должен жертвовать великим ради малого. Эти люди должны были здесь умереть, в Кейданах, разве ты не видишь, что принесло твое заступничество? В стране растет сопротивление, началась смута, поколеблена добрая дружба со шведами, другим подан дурной пример, от которого бунт ширится, как чума. Мало того, я сам был принужден идти против них в поход и стыдом умылся перед лицом всего войска, ты едва не погиб от их руки, а теперь они пойдут на Подлясье и возглавят бунт. Смотри и учись! Умри они в Кейданах – ничего бы этого не было. Но ты, когда просил за них, думал лишь о собственных чувствах, я же послал их на смерть в Биржи, ибо искушен, ибо вижу дальше, ибо знаю по опыту, что, кто на бегу споткнется даже о камешек, тот легко может упасть, а тот, кто упадет, может больше не подняться, и тем скорее он не поднимется, чем стремительней был его бег. Боже мой, сколько зла натворили эти люди!
– Ясновельможный князь, значенье их не так уж велико, чтобы могли они разрушить весь твой замысел.
– Когда бы вся их вина только в том и состояла, что они поссорили меня с Понтусом, и то какой непоправимый вред! Все объяснилось, известно, что люди были не мои, но осталось письмо Понтуса с угрозами, которого я ему не прощу. Понтус – шурин короля, но сомневаюсь, чтобы он мог стать моим шурином, войти в родню к Радзивиллам, – слишком много чести для него.
– Ясновельможный князь, ты не со слугами веди переговоры, а с самим королем.
– Так я и хочу сделать. И коль не сокрушат меня печали, я научу этого ничтожного шведа скромности! Коль не сокрушат меня печали, – но, увы, верно, этим все кончится, ибо никто не щадит для меня ни игл терновых, ни страданий. Тяжко мне! Тяжко! Кто мог бы поверить, что я тот самый Радзивилл, который был под Лоевом, Речицей, Мозырем, Туровом, Киевом и Берестечком? Вся Речь Посполитая, как на два солнца, взирала только на меня и Вишневецкого! Все трепетало перед Хмельницким, а он трепетал перед нами. И те самые войска, которые в годину всеобщего бедствия я вел от победы к победе, сегодня меня оставили и, как предатели, руку поднимают на меня!
– Не все же, есть такие, которые еще верят тебе! – порывисто сказал Кмициц.
– Еще верят! – с горечью подхватил Радзивилл. – Но скоро перестанут! Какое снисхожденье! Не дай Бог отравиться его ядом! Рану за раной наносите вы мне, хотя никто из вас об этом не думает!
– Ясновельможный князь, ты не речам внимай, в намеренья проникни.
– Спасибо за совет! Отныне я буду заглядывать в глаза каждому солдату, чтобы проникнуть в его намеренья, и буду стараться всем угодить.
– Горьки твои слова, ясновельможный князь!
– А жизнь сладка! Бог меня создал для великих свершений, а я принужден, – да! принужден, – тратить силы на жалкую междоусобную войну, какую мог бы вести застянок с застянком. Я хотел меряться силами с могучими монархами, а пал так низко, что принужден в собственных владениях ловить какого-то Володыёвского. Вместо того чтобы весь мир потрясти своею силой, я потрясаю его своею слабостью, вместо того чтобы за пепелище Вильно отплатить пепелищем Москвы, я принужден благодарить тебя за то, что ты обнес шанцами Кейданы. Тесно мне… и душно… не только потому, что астма меня душит. Бессилие крушит меня. Бездействие крушит меня. Тесно и тяжко мне! Понимаешь?
– И я думал, что все будет по-иному! – угрюмо уронил Кмициц.
Радзивилл стал тяжело дышать.
– Прежде чем дождусь я венца иного, терновый возложили на мою главу. Я велел пастору Адерсу посмотреть на звезды. Сейчас он начертал их положение и говорит, что не сулит оно добра, но что это пройдет. А покуда терплю я муки. Ночью кто-то не дает мне спать, кто-то ходит по покою. Чьи-то лица заглядывают ко мне в постель, а то вдруг обдаст меня холодом. Это смерть моя ходит. Терплю я муки… И должен быть готов я к новым изменам, к новым предательствам, ибо знаю, есть такие, которые колеблются…
– Нет уже больше таких! – ответил Кмициц. – Кто хотел предать, тот ушел уже прочь!
– Не обманывай меня, ты же сам видишь, что все поляки начинают оглядываться назад.
Кмициц вспомнил слова Харлампа и умолк.
– Ничего! – сказал Радзивилл. – И тяжело и страшно, но надо выстоять! Ты никому не говори о том, что я сказал тебе. Хорошо, что приступ у меня был, он больше сегодня не повторится, а мне нужны силы, хочу созвать гостей на пир и веселым явиться перед ними, дабы укрепить их дух. И ты развеселись, и никому ни слова, ибо тебе я для того открылся, чтобы хоть ты меня не мучил. Гнев обуял меня сегодня. Смотри, чтобы больше это не повторилось, не то можешь поплатиться головой. Простил уж я тебя. Шанцы, которыми ты обнес Кейданы, сделали бы честь самому Петерсону. Ступай теперь, а ко мне пришли Мелешко. Привели сегодня беглецов из его хоругви, одних солдат. Прикажу ему перевешать всех до единого. Чтобы их пример был другим наукой. Будь здоров! Сегодня в Кейданах должно быть весело!..
Глава XXII
Россиенскому мечнику пришлось долго уговаривать панну Александру, прежде чем она согласилась пойти на пир, который гетман устраивал для своих людей. Чуть не со слезами пришлось старику умолять упрямую и смелую девушку, убеждать ее, что за ослушание может поплатиться он головой, что не только военные, но и все окрестные помещики, которые были в руках Радзивилла, должны явиться на пир под страхом княжеского гнева, как же можно упираться тем, кто отдан во власть этого страшного человека. Не желая подвергать дядю опасности, панна Александра уступила.