Потоп (Книга II, Трилогия - 2)
Шрифт:
– Может, оно и к лучшему! Надо примириться с судьбой!
– Князь не даст нас в обиду!
– Нам лучше, чем прочим!
– Да здравствует Януш Радзивилл, воевода наш, гетман и князь!
– Великий князь литовский! – снова крикнул Южиц.
Однако на этот раз ему не ответили ни молчанием, ни смехом; напротив, несколько десятков охриплых глоток рявкнули хором:
– Желаем ему этого от всего сердца и от всей души! Да здравствует наш князь! Пусть правит нами!
Магнат встал, лицо его было красным, как пурпур.
– Спасибо вам, братья! – сказал он важно.
От пылающих светильников и дыхания людей в зале стало душно, как в бане.
Панна Александра перегнулась за спиной Кмицица и сказала россиенскому мечнику:
– Голова у меня кружится, уйдем отсюда.
Лицо ее было бледно, на лбу блестели капли пота.
Но россиенский мечник бросил беспокойный взгляд на гетмана, опасаясь, как бы уход не вменили ему в вину. На поле боя это был отважный солдат, но Радзивилла он боялся пуще огня.
А тут гетман, как назло, воскликнул:
– Враг мой, кто не выпьет со мною до дна всех заздравных чаш, ибо сегодня я весел!
– Слыхала? – сказал мечник.
– Дядя, не могу я больше, голова кружится! – умоляющим голосом шепнула Оленька.
– Тогда уходи одна, – ответил мечник.
Панна Александра встала, пытаясь уйти так, чтобы не привлечь к себе внимания; но силы оставили ее, и она схватилась за подлокотник кресла.
Она бы упала без памяти, если бы ее не подхватила вдруг и не поддержала сильная рыцарская рука.
– Я провожу тебя, панна Александра! – сказал Кмициц.
И, не спрашивая позволения, обнял и сжал ее стан, а она стала клониться все больше к нему и, не успели они дойти до дверей, бессильно повисла на железной его руке.
Тогда он легко, как ребенка, взял ее на руки и вынес из залы.
Глава XXIII
В тот же вечер после окончания пиршества пан Анджей непременно хотел видеть Радзивилла, но ему сказали, что у князя тайный разговор с Суханцем.
Он пришел на следующий день утром и тут же был допущен к своему господину.
– Ясновельможный князь, – сказал он, – я пришел к тебе с просьбой.
– Что я должен для тебя сделать?
– Не могу я больше жить здесь. Что ни день, горшую муку терплю. Нечего мне делать в Кейданах. Какое хочешь придумай мне дело, ушли куда хочешь. Слыхал я, будто должны двинуться полки против Золотаренко. Пойду я с ними.
– Золотаренко и рад бы затеять с нами драку, да никак ему этого нельзя, тут уже шведы, а мы без шведов против него тоже не можем пойти. Граф Магнус наступать не торопится, а почему, это мы знаем! Потому, что мне не доверяет. Неужто так тебе худо в Кейданах под нашим крылом?
– Милостив ты ко мне, ясновельможный князь, а все же так мне худо, что и сказать нельзя. Я, по правде, думал, все будет иначе. Думал, драться будем, жить будем в огне и дыму сражений, день и ночь в седле. Для этого сотворен я Богом. А тут сиди, слушай разговоры да споры, прозябай или за своими охоться, вместо того чтобы врага бить. Нет больше сил моих, нет! Стократ лучше смерть, клянусь Богом! Одно мученье!
– Знаю я, отчего ты отчаялся. Любовь, только и всего! Войдешь в лета, сам над этим мученьем будешь смеяться! Видал я вчера, сердитесь вы с нею друг на дружку, и все пуще да пуще.
– Не нужна она мне, а я ей. Что было, то прошло!
– А что это, она вчера захворала?
– Да.
Князь помолчал с минуту времени.
– Я уже советовал тебе и еще раз советую, – снова заговорил он, – коли в ней все дело, бери ее по доброй ли воле, против ли воли. Я велю обвенчать вас. Ну, покричит, поплачет… Пустое это все! После свадьбы возьмешь ее к себе в покои… И коли на другой день она все еще будет плакать, грош тебе цена!
– Ясновельможный князь, я не женить прошу меня, прошу в дело послать! – отрезал Кмициц.
– Стало быть, ты ее не хочешь?
– Не хочу, ни я ее, ни она меня! Пусть сердце у меня пополам разорвется, ни о чем я не стану просить ее. Хочу только уйти от нее подальше, чтобы забыть обо всем, покуда совсем я не помешался в уме. Ты вспомни, ясновельможный князь, как худо тебе было вчера, покуда не пришли добрые вести. Вот так же худо мне нынче и так же будет худо. Что мне делать? За голову схватиться, чтобы не разорвалась она от горьких дум, и сидеть? Что же я тут высижу? Бог один знает, что за времена нынче такие. Бог один знает, что это за война такая, которую ни понять, ни постигнуть нет ума… отчего ещё тяжелей. Клянусь, ясновельможный князь, не пошлешь в дело – сам сбегу, соберу ватагу и буду бить…
– Кого? – прервал его князь.
– Кого? Да под Вильно пойду и буду наносить урон врагу, как наносил Хованскому. Отпусти со мною мою хоругвь, вот и война начнется!
– Твоя хоругвь мне здесь нужна против внутреннего врага.
– Вот оно мученье, вот она пытка, – сложа руки Кейданы караулить или какого-нибудь Володыёвского ловить, когда лучше было бы плечом к плечу крушить с ним врага.
– Есть у меня для тебя дело, – сказал князь. – Под Вильно я тебя не пущу и хоругви тебе не дам. А коли меня ослушаешься и уйдешь, собравши ватагу, – знай, что перестанешь тем самым служить мне.
– Зато послужу отчизне!
– Отчизне служит тот, кто мне служит. В этом я уж уверил тебя. Вспомни и то, что ты мне клятву дал. Наконец, пойдешь охотником, не будешь больше подсуден мне, и ждут тебя тогда суды и приговоры. Для своего ж добра не должен ты этого делать.
– Что теперь эти суды значат!
– За Ковно ничего, а тут, где все еще спокойно, они действуют. Правда, ты можешь не являться, но суды вынесут приговоры, и будут они тяготеть над тобою до мирного времени. А кого раз засудят, тому через десять лет припомнят, ну а лауданская шляхта последит, чтобы о тебе не забыли.