Повелитель охоты

Диб Мухаммед

Усвоив это и тем не менее уверившись в том, что нет лучшей доли, на которую стоило бы променять свою.

Кто-то хочет всмотреться в меня, всмотреться в самую глубь. Он словно бы намеревается отложить в меня глаза, как кладку, дождаться, пока сквозь скорлупу не проклюнутся птенцы, и увидеть, как они растут, хлопают надо мною крыльями. Восемь пустынь пролегло между нами. Но он видит меня. Его глаза ждут, чтобы лопнула скорлупа. Под его взглядом я иду вперед. Выжженная бескрайность. Что, если это он, Охотник?

Я

ищу того, кто гасит душу дня. Я тоже его подстерегаю. На волосах выступит масло, ноги сотрутся в кровь, прежде чем я по него доберусь.

Но я сворачиваю прямо здесь, к близкой улице Аптекарей. Нужно поздороваться с хаджи Амарой, пока еще не слишком поздно. Ведь уже полдень.

Сворачиваю. Улица Аптекарей. По ней течет нескончаемый поток голов из обожженной глины, обработанных свежим воздухом, и черепов из полированного мрамора. Еще в нее стекаются ароматы душистых растений. Меня вносит в боковую улочку слева.

Остается каких-то несколько шагов.

В конце тупика меня окутывает дыхание пещеры. Магазин хаджи.

При моем появлении он радостно восклицает:

— Лабан! Аслама! Привет тебе!

Он встает. Поверх длинного прилавка, который он приглашает меня обогнуть, жестом указывает мне на скамейку, покрытую старым ковриком. В его светло-голубых глазах пляшет радостный огонек, но в глубине их, как тень этого огонька, — тревожное удивление. Он этого не знает. Не может знать, что за улыбка у него на лице. Он не спускает с меня глаз.

Он бросает своему приказчику, который дремлет на ступе, привалившись к стенке:

— Сходи за чаем.

Кругленький человечек вздрагивает. Резво вскакивает на ноги. Стул тоже возвращается на ножки.

Я пожимаю хаджи руку. Отказываюсь.

— Почему? — спрашивает он.

— А зачем? — говорю я. — Нет, спасибо.

Сесть я тоже отказываюсь. Он повторяет:

— Почему? Почему?

И напевает:

Если знаешь. Скажи почему. И почему На узких улочках Женщины вышагивают, Как голуби в брачную пору.

Трое мужчин — старых, в тюрбанах — смеются. Они сидят рядком на второй скамейке. Три божка. Скупые на слова, способные сидеть часами — мне это знакомо, — не испытывая потребности разомкнуть уста. Но они смеются: вместо глаз — щелки. Тихонько так смеются.

Я смотрю на них, потом быстро перевожу взгляд. Хаджи Амара перестал смеяться. Хоть он и хаджи, но по-прежнему носит феску, а не тюрбан. И носит слегка набекрень. Я говорю:

— Я просто так, по пути заглянул.

— Ну так что из того? Все равно присаживайся.

Мне больше нравится стоять, облокотившись о прилавок. Хаджи

оставил на прилавке лишь небольшую пухлую ладошку. Стоит мне взглянуть на него, как глаза его принимаются смеяться, а пальцы — барабанить по гладкой поверхности. На мизинце у него золотой перстень. Я втягиваю ноздрями кисловатый запах свежесплетенных циновок, кипы которых заполонили все пространство сводчатых комнат; склепы превращаются в магазины.

— А как это вышло, — спрашиваю я, — что здесь нет Си-Азаллы?

Смешавшись, хаджи торопливо отвечает:

— Если б ты пришел на пять минут раньше, то застал бы его.

— На пять минут?

— На пять минут, — кивает он.

И добавляет — с таким видом, будто прячет его под прилавком, — что Си-Азалла ушел после того, как довольно долго пробыл с ними.

— Тогда он у своего друга префекта, — говорю я. — Отправился на доклад.

— О, он префекту вовсе не друг!

— Я имею в виду настоящего префекта, — говорю я. — Камаля Ваэда.

— Но он не префект!

— Формально. На самом же деле префект сейчас он.

Его смех разносится по комнате. Странный у него вид.

— Он был у меня счетоводом, — говорит он. — Марал бумагу в этом кабинете и рта не осмеливался открыть. Ко мне его привел Азалла; ему было тогда всего шестнадцать. Он ходил в лицей и подрабатывал счетоводом.

— Знаю, — говорю я. — Но он поднимется выше префекта.

Я смотрю на словно привинченных к скамейке троих старцев с узкими щелками вместо глаз. В белом пространстве между их лицами проглядывает физиономия Камаля Ваэда. Четыре лица (их теперь четыре), мгновение просуществовав отдельно одно от другого, смешиваются. Сливаются в одно. Потом снова разделяются.

Каждое возвращается на свое место, и вот уже их всего три: физиономии божков.

Лицо Камаля Ваэда погрузилось внутрь, как кремневый топор за завесой пламени. От меня остался лишь почерневший, пустой кокон. Жара, толпа; назойливая суета мух, пыль, гомон. Я брожу по старому городу. Что я ищу? То, что ищет меня? Я ищу. Преследую.

Си-Азалла говорит:

— Чертов Лабан, это опять ты?

Что за привычка у этого обормота выскакивать подобно чертику из табакерки?

Стоит передо мной, расставив ноги, ссутулившись. В глаза мне не смотрит. Что ему здесь понадобилось?

Я спрашиваю себя, не посмеивается ли он надо мной втихомолку. Выскочил вот так, перед самым моим носом, наслаждается моей оторопью, наблюдает за тем, какое впечатление производит на меня излучаемый его физиономией вызов, — как же мне после этого не заподозрить, что он надо мной насмехается? Голова у него опущена, но я знаю, что так оно и есть.

Ведь он ждал меня. Знал, что я появлюсь здесь. Тут сомневаться не приходится.