Повелитель охоты
Шрифт:
Да, ты знаешь гораздо больше, чем тебе полагалось бы, думаю я.
И говорю:
— В чем дело?
Он пытается скрыть ухмылку.
— Так, значит, господин префект недоволен?
Потом добавляет:
— Я хотел сказать: господин Камаль Ваэд.
Тут я решаю отбросить осторожность.
— Ты все путаешь, мой мальчик.
Но спохватываюсь: надо держать ухо востро.
А тебе-то что до этого? Не лезь не в свои дела! Как он узнал, черт его возьми?
— Ты все перепутал, мой мальчик, господин Ваэд и префект — это далеко не одно и то же.
Тогда
— Смотри-ка, а я-то думал, это он.
Каков прохвост! Он обладает надо мною какой-то необъяснимой властью. Хочется рассердиться, но я улыбаюсь.
— Доволен или недоволен — тебе-то какая разница?
— Какая мне разница?
Он подмигивает мне. Ничего не могу поделать: это меня окончательно обезоруживает.
— Ну так вот! Если хочешь знать, он недоволен. Весьма недоволен.
Он зажимает ладонями уши.
— Ай-яй-яй!
И ничего не говорит. Но смотрит на меня. Смотрит, не отводя глаз. Теперь в его зрачках пляшет веселый вызывающий огонек. Однако выказывать торжество он не хочет. Не в его это привычках.
Он на шаг отступает.
— Следите за ним хорошенько, за беднягой.
И исчезает в толпе прохожих, прежде чем я успеваю его окликнуть, спросить у него, что он хотел этим сказать.
Теперь я понимаю, что к чему.
Ради этого он поджидал меня. Искал, подкарауливал — для того, чтобы сказать это.
Паяцем-то в итоге оказался я.
Я возвращаюсь: день становится удушающим. Таким он останется до вечера. Таким он останется до тех пор, пока не придут вечер и бриз, который появляется с ним одновременно.
В какую сторону ни пойди, попадешь все в ту же толпу. Словно все население враз высыпало на улицы. Такое бывает в иные дни. А все те, кто нагрел руки на войне, разъезжают в новеньких автомобилях. Катят медленно, как на параде, многоголосо гудя клаксонами.
На углу мечети меня тянут назад. Кто-то бесцеремонно ухватил меня под руку. Оборачиваюсь. Отман Лаблак. Смеясь, смотрит на меня и, не давая слова вымолвить, увлекает за собой к площади Мешуар. Узнаю его высокомерно-льстивые повадки: тут он неисправим. Все это не просто так, ему явно что-то от меня нужно — он из тех людей, кто и пальцем не шевельнет без веской на то причины. Теперь этот брюхатый увалень, фабрикант фруктовой веды, чувствую, вцепится в меня как клещ. А ведь я уже выправил ему бумаги, которых он так добивался, — разрешение расширить производство лимонада.
Крепко прижав к своему боку мой локоть, он ведет меня. Ступает медленно, бросая по сторонам надменные и вместе с тем настороженные взгляды. Наконец решается заговорить:
— Мы живем в стране лодырей! Горстка людей должна делать работу за двенадцать миллионов бездельников. Господь свидетель, единственное мое чаяние — по мере сил содействовать развитию нашей страны и своими глазами увидеть результат. Другой награды мне не нужно.
Столько приготовлений, чтобы сказать это? Ну и каналья! Я отвечаю:
— Наша страна всегда нуждалась в людях, которые взяли бы на себя заботу
Толстый лимонадчик останавливается. Буравит меня взглядом, не выпуская моей руки.
— Золотые слова. Теперь настал наш черед потрудиться на ее благо, возвысить ее до уровня цивилизованной нации.
Он снова трогается в путь, и мои мучения продолжаются. Ступая короткими, словно бы нерешительными шажками, он и меня вынуждает идти так же. Я его не слушаю. Он силится убедить меня в чем-то. Вот незадача, думаю я. Слов я не разбираю — моих ушей достигает лишь назойливое «бу-бу-бу».
— Вот только… — говорит он.
И снова останавливается. Снова глядит на меня в упор — теперь уже с видом фокусника.
Тогда я безо всяких околичностей, столь любимых моим собеседником, спрашиваю:
— А как там работы по расширению вашей фабрики — продвигаются успешно? Впрочем, чт'o я говорю! — готов поспорить, они уже давно завершены!
Эти слова обрушиваются на Отмана Лаблака как гром среди ясного неба. Он высвобождает руку, отстраняется. Взгляд его становится осуждающим, едва ли не враждебным. Я, в общем-то, и рассчитывал щелкнуть его по носу. Но он ошарашен, почти испуган. Я понимаю, что с ним. Всякий прямой намек на что бы то ни было Отман Лаблак воспринимает как прелюдию к скандалу, а если этот намек вдобавок касается его собственных дел, то и как оскорбление.
После тягостного молчания он придвигается ко мне и отваживается на беспрецедентную откровенность. Голосом, прерывающимся от ожесточения, — такого я у него никогда не слышал — он шепчет мне на ухо:
— На всех углах только о том и болтают, что пора, дескать, все национализировать! В пользу этой деревенщины, что заполонила весь город! А вы хотите, чтобы я расширял свое предприятие!
Он дышит с натугой. Но вот уже обычная осмотрительность берет в нем верх. Похоже, он уже сожалеет о вырвавшихся у него словах.
Но я буду беспощаден.
— Конечно, тут есть определенный риск, — говорю я. — Рано или поздно этого следует ожидать.
Сейчас я вещаю, подобно официозному рупору, но этот болван от своего все равно не отступится. Показав мне спину, он теряется в толпе.
Черт побери, ну и жарища! Я поворачиваю назад.
Эмар говорит:
Осел, тянущий тележку, и человек, тянущий осла, прошли, а Карима так и не показалась. Должно быть, она на побережье. «Со всем семейством», — как она сказала тогда.
Господин Зайят, мой домовладелец, выпрямляется и подносит руку к пояснице. Я продолжаю:
— Плохое время для цветов.
Несмотря на жару, сад еще живет. Из-за фонтанчика темной воды господин Зайят подхватывает:
— И для деревьев тоже. Надобен постоянный уход.
В его взлохмаченной шевелюре нет и намека на снежную порошу, какую обычно оставляют на волосах пронесшиеся годы. На голове у него — венок, сплетенный новой весной. Может быть, это потому, что он почти всю свою жизнь провел среди детей? Мне кажется, я всегда знал, что он учительствовал.