Повелитель разбитых сердец
Шрифт:
Итак, я подхожу к спискам и с сердечным замиранием веду глазами по фамилиям. Никогда не подозревала, что Лазаревых так много на свете! В одной Предварилке их заключено четверо. Нет, месяц назад их стало трое, и надпись «Сообщат на квартиру» против фамилии Лазарев С.К. едва не свела в могилу меня саму. Ведь в первое мгновение я решила, что буквы просто перепутали, что инициалы С.К. означают моего Костю… Нынче Лазарев К.С. и двое его однофамильцев значатся с прочерками, что само по себе хорошо. Ей-богу, лучше не иметь никаких известий, чем получить печальные новости! Со вздохом бросаю на список последний взгляд – и столбенею.
«Борисоглебский А.В., полковник, – читаю я, – сообщат на квартиру» .
Борисоглебский А.В.! «Алешенька», как называла его жена… Господи помилуй! Расстреляли! А как же обещание освободить? Она, несчастная, так надеялась! Так ждала!
Лицо бедняжки Анастасии Николаевны представляется мне – и я ничего не могу поделать с собой, стою перед этим ужасным списком и заливаюсь горючими слезами, хотя обычно стараюсь сдерживаться, чтобы не распотешить барышню, сидящую за окошком выдачи разрешений на передачу. У нее пухлощекая мордашка, высоко взбитые кудряшки и накрашенные губки. Какая-нибудь содком , наверное. Так теперь называют содержанок комиссаров. Ими становятся даже и приличные девушки: есть-то надо! Однако эта, раскрашенная, никогда в жизни не была приличной!
Кое-как дожидаюсь назначенного времени, чтобы просунуть в окошко свою жалкую торбочку с пшенной кашей для Кости, – и снова начинаю всхлипывать, когда вспоминаю, что убит человек, который заботился о том, чтобы у всех заключенных была еда. О моем Косте заботился…
Я хотела идти к Борисоглебским, чтобы узнать о брате? Теперь узнавать не у кого, но я все равно пойду к ним! Вернее, к ней. К Анастасии Николаевне. Поддержу хоть словом… Как она там, бедняжка? Как пережила это страшное известие? Сердце разрывается, когда думаю о ней. Ох, ну зачем, зачем тот человек обнадежил ее, посулил свободу мужу, посулил жизнь?! Лучше б не обещал, коли не был уверен!
Бреду пешком на Сергиевскую, угол Заиконоспасской. Трамваи, ввинтиться в которые мне иногда удается, сегодня отчего-то не ходят. А впрочем, нынче у меня нет настроения толкаться в пошлой толпе! Иду, не в силах радоваться теплому ветру и проблескам солнца меж сырых и серых туч. Все мысли о бедной Анастасии Николаевне… Какой я увижу ее? Смогу ли утешить?
Я так задумалась, что едва не попала под автомобиль. Под черный, роскошный «Кадиллак» с клаксоном, который протрубил «матчиш» [23] над самым моим ухом. За рулем матрос. Я шарахнулась, успев заметить фигуру на заднем сиденье – миниатюрная женщина в черной кожанке. Гладко причесанные черные волосы, напряженный взгляд из-под густых ресниц… Тоже содком ? А может, сама комиссарша? В кожаных куртках абы кто не ходит.
23
Название мелодии, которую издавали сигнальные рожки – клаксоны – автомобилей начала ХХ века.
Только тут вижу, что, оказывается, я уже стою около нужного мне дома. С замиранием сердца дергаю за цепочку звонка…
Дверь отворяет седая дама. Лицо ее в красных пятнах от слез. Приглашает войти в небольшую уютную прихожую.
– Аси нет, – с трудом выговаривает она. – Думаю, что ее нет в живых.
Я прислоняюсь к стенке: ноги подкашиваются от этих простых слов.
– Я ее тетушка, – тихо говорит дама. – Вела у них с Алексеем Владимировичем хозяйство. В среду Асе стало известно, что ее муж расстрелян, хотя до этого… – Она смотрит на меня растерянно, словно решает: говорить или нет? – До этого бедная девочка была полна надежд… ее уверили, пообещали…
– Кто? – спрашиваю я, однако этот вопрос дама предпочитает не услышать.
– В среду, – продолжает она все так же тихо, – стало известно, что Алексей Владимирович убит, и она тотчас ушла. С тех пор ее нет. Ася никогда не говорила о самоубийстве, но я знала, знала, что она не переживет смерти Алешеньки!
«В прошлую пятницу мой муж смог подойти так близко, что я исхитрилась протянуть ему руку, и он поцеловал мои пальцы. Ах, кабы и сегодня удалось!» – вспоминаю я оживленный, счастливый голос – и крепко жмурюсь, чтобы удержать слезы.
– Оставила ли она записку? – спрашиваю я.
– Буквально два слова: «Не ждите и не ищите меня», – шепчет дама.
– Но можно же узнать наверняка… – бормочу я, сама понимая, что горожу чушь. О самоубийцах не пишут в советских газетах. В советском раю не может быть самоубийств!
– Но вы пытались искать? – настаиваю я. – Вдруг она ушла к друзьям, к знакомым…
– У нее никого нет, кроме меня и брата. А он уехал, придется ждать, пока вернется. Господи, как хорошо, что хотя бы вы пришли, а то мне даже поговорить об этом ужасе не с кем!
Поговорить? Мы вообще больше не говорим. Мы стоим и убито молчим.
Самое ужасное, кажется мне, что бедная девочка была убеждена в благополучном исходе. Она ждала мужа домой! Именно крушение надежды оказалось самым страшным. Ее обманули… Невольно? Надеюсь!
Да, говорить тут не о чем. Тихо прощаюсь, оставив свой адрес и взяв перед уходом с седовласой дамы обещание непременно сообщить мне, если Анастасия Николаевна все же воротится или подаст о себе весть. Обе мы прекрасно понимаем, что, скорей всего, ей не придется исполнять это обещание, но все же уговариваемся. А вдруг?..
«Вдруг»… Какое прекрасное, обещающее… и какое лживое слово!
Наконец я ухожу. Дама выходит проводить меня на крыльцо и вдруг отшатывается при виде черного «Кадиллака», пронесшегося мимо. На лице ее нескрываемый ужас. Она кидается обратно в прихожую и захлопывает за собой дверь.
Странно, думаю я. А ведь это тот же самый «Кадиллак», который я уже видела несколько минут назад. Та же несгибаемая фигура матроса-шофера у руля, та же миниатюрная комиссарша, полулежащая на заднем сиденье…
Я случайно поймала ее темный взгляд, и удивительное ощущение пронзает меня. Где-то я уже видела эти черные мрачные глаза…
И тотчас вспоминаю, где. Комиссарша похожа на футуристку с крашеными сосками под рыболовной сетью! Ну, на ту самую, у которой в стихах душа, как мимоза, и еще солнце с какими-то там змеями… et cetera, et cetera…
Да нет, быть не может. Чепуха, бред!
Неужто та самая футуристка? Но что ей нужно возле дома полковника, убитого в Чеке, и его жены, которая покончила с собой от непомерного горя?