Повелительница снов
Шрифт:
Она раздала за ненадобностью обносившимся, замученным жизнью, худым подругам, навещавшим ее, весь свой девичий гардероб, доставив им нежданную женскую радость. На этот счет мама и Алексей были едины в своем мнении - со своими вещами она поступила совершенно по-дурацки. На приобретение новой одежды нужны были деньги и время. Позволить себе покупать вещи с барахолки они не могли, а то, что приносили маме беззубые продавщицы, было добротным, но совсем не модным. Просить деньги у родителей, которые помогали ее семье выжить, она не могла. Отец все утешал Варю, что когда она защитится, то у нее будет и хлеб, и масло на хлеб. Для Варьки это означало, что у ее Алеши будет всегда с хлебом и маслом. Ее удивляло его нетерпение, ведь не голодом же они сидят и не голые ходят. Но все их общие разговоры вновь и вновь сводились лишь к тому, что с юности было ее
– Варя, если ты совсем не умеешь одеваться, то хоть на людей посмотри! Вот, видишь, какие сапоги нынче носят, на хлястики внимание обрати! И сколько можно быть такой толстой? Стыдно по улице с тобой идти! Все женщины аэробикой занимаются, а ты - дизель-молотами!
А Варя с тоской высматривала в толпе толстух и думала, любит ли их кто-нибудь при таких размерах? Она мысленно мерилась с ними окружностью бедер, выходило для нее не так уж и плохо, но она, конечно, была к себе снисходительна. Но почему Алеша не мог проявить к ней хотя бы часть той снисходительности, в которой она не отказывала и ему? К следующей весне у них остались только две нескончаемые темы: ее одежда и ее подлый срыв Алексея из аспирантуры. Ему-то одежду покупали его родители, непременно требуя за нее предоплаты. Варю это несколько коробило, поскольку его родители были прекрасно осведомлены, что молодые живут на хлебах сватов. Но свекор и свекровь почему-то считали, что раз ее папа и мама могут себе позволить помогать им, то, значит, они очень богатые, и церемониться с ними нечего. Такое отношение здорово осложняло взаимопонимание в Варькиной семье, и, в первую очередь, Алешину жизнь в их доме. И в этом бабушка была права, доказывая ей неоспоримые преимущества родительского сватовства. Ведь выходишь замуж за парня, а всю жизнь живешь с его родителями, даже если их нет рядом. Однажды во время их прогулки со спящей в коляске дочерью, ее так достал тихий раздраженный шепот Алеши на вечные темы, что она сорвалась, хотя понимала, что муж просто не может иначе высказать свою неуверенность перед будущим и недовольство неустроенностью их быта. Она неожиданно покатила колясочку быстрее и значительно оторвалась от не поспевающего за ней мужа. При этом она смотрела не на женщин, а на идущих во встречной толпе мужчин. Заметив симпатичного холеного мужчинку лет сорока в пыжиковой шапке и кашне из тонкой шерсти, Варя радостно, как старому знакомому ему разулыбалась, тот немедленно сделал резкий крен в ее сторону. Пальтишко с расставленными пуговицами и потертые сапожки ни сколько не портили молодого очаровательного личика с откровенным развязным выражением. Не обращая внимания на коляску, мужчина стал спрашивать дорогу к нотариальной конторе. Под поощрительным Варькиным взглядом он пояснил, что разводится с женой и в настоящий момент делит имущество. Что машина уже, к сожалению, не его, поэтому он и топает на своих двух, заверить этот факт нотариально. Варя развернула свою коляску и поперлась показывать ему дорогу, жалостно поигрывая глазенками. Ах, как от такого можно уйти, да еще и машину отнять! Но что-то же эта стерва должна была ему оставить? Конечно, у него есть... В этот момент подскочил Алексей и за шиворот оттащил ее от разведенца.
– Блядь - это не женщина!
– Ошибаешься, милый, еще какая женщина! Впрочем, ты прав, я - и не блядь, и не женщина. Я толстая, плохо одетая баба. Самодостаточная система! Я не женщина, если мой муж не хочет меня. Давай поставим на этом точку.
– У тебя ужасный характер!
– Скажи спасибо, что он есть! Я полагаю, что мы моему характеру еще очень много раз скажем спасибо!
– Не дождешься!
ВОЙНА И ВАЛЕНКИ
Ночью возле Варьки появилась бабушка. Она осматривалась в комнате, трогала потертую обивку на кресле, восхищенно цокая языком.
– Варь! А на окна мануфактуры-то пошло аршин семь, не меньше! Славно живете, зажиточно!
Варя плакала, сидя на диване, понимая, что бабушка зашла попрощаться.
– Что ты все ревешь? Что ты все ноешь? Вот каково мне уходить, если я знаю, что Кузьмич без меня зимы не переживет! Хлипкая же коллективизация и террор! А до таких годов дожила! Да... Дожила, вспомнить нечего...
Бабушка села рядом с Варей и потрепала ее по голове.
– Живи долго, Варюша, и помни все, что ни встретишь. Будешь помнить-то нас?
– Буду.
– Вот-вот, ты, главное, помни. Я ведь и сама не понимаю, как это такую глыбу перелопатила -- восемьдесят пять годков, да каких! Ты тоже, милая, силенок набирайся на все остатные дни. Не могет такого быть, чтобы кто-то без войны жизнь прожил. Но ведь ты с малолетства такая была, что прямо звала на себя войну-то! Не зови войну, не надо! Она сама тебя найдет...
Утром принесли телеграмму о смерти бабушки. Последнее пристанище старики нашли в Морозовской, где купили дом, на половине которого разместился их внук от старшей дочери с семьей. Дочка все ходила к бабушке и попросила ее подписать дом в наследство внуку, но бабушка все тянула с завещанием. А потом она уступила настоятельным просьбам дочери. Они даже отметили это событие бутылочкой, после чего бабушку потянуло в сон. Наутро она не проснулась...
Александр Кузьмич последние годы жизни жил внутри себя. Из-за давней контузии он совершенно ослеп и оглох. Единственной нитью, связывавшей его с миром, была бабушка, которая как-то мгла до него достучаться. Он понял, что потерял жену навсегда только тогда, когда ему в ладони вложили ее холодную застывшую руку.
От дома до туалета была протянута для него веревка, бабушка всегда следила за его передвижениями на улице. Но как-то уже после ее смерти, выйдя из туалета, веревки он не обнаружил. Он пытался на ощупь найти дорогу к дому, кричал, но не слышал ни ответа, ни собственного голоса. Он замерз в двух шагах от крыльца своего дома. И папа опять поехал на похороны. На поминках великовозрастный внук, ставший хозяином дедушкиного дома, все прятал от папы глаза и огорченно вздыхал: "Да... Девяносто семь годков...Пора уж...".
Теперь папа все думал по ночам, какой памятник ему поставить своим родителям. Он сбился на плиту черного гранита и стал размышлять над эпитафией старикам. Написать следовало пожалостней, чтобы у местных крохоборов не поднялась рука обобрать последний приют стариков. Могилы вдруг начали грабить повсеместно. В конце концов, папа обратился за помощью к дочери. Варя сказала ему последние слова бабушки, и папа решил, что это будет самой лучшей надписью. Так на двух скромных могилах в Морозовской появилась плита, на которой был портрет бравого казака и старушки в платочке. Надпись на плите сообщала: "Александр Кузьмич и Анастасия Федоровна Ткачевы. Семь детей, три войны, коллективизация и террор".
Что остается после людей? Память... И Варька помнила все, заставляя себя припоминать каждую мелочь и каждое слово, вскользь оброненное когда-то бабушкой. И почему-то особенно часто она вспоминала в ту зиму, когда бабушка и Гришкина жена двое суток дежурили у телеграфного столба на большаке, по которому день и ночь везли на Тацинскую врагов народа, чтобы забросить Гришке валенки в трехтонку. Отойти было нельзя, расписаний у трехтонок не было, а в метель лучше всего было дежурить у столба. И надо же было так опростоволоситься, чтобы попасть под приклад конвойного, когда на их вопль: "Кукарека-а!", из кузова отозвался сам Гришка. Один валенок они забросили, а один так и остался на дороге. Подобрать его у них уже души не хватило. И Варя со слезами все примеряла бабушкину жизнь на себя, и наряд получался для нее великоватым. А смогла бы она вот так простоять на морозе с валенками для Лешика? А смогла бы! Ни чо, смогла бы... Но она не допускала до себя другой мысли, потому что очень боялась ее. А стал бы Лешик ждать двое суток ее печальную трехтонку?
После этого горя Варька стала готовиться к войне. Воевать с мужем было не о чем. Умишка у нее хватало, чтобы понять, что в любви важны не завоевания, а неожиданные подарки, которых ее никто не удостоил. К черту, снижать планку для убогих она не собиралась -- мир к ногам, а там посмотрим...
Ее работа была для нее войной, которая ее, слава Богу, в жизни миновала. Она воевала с язвительными оппонентами, с собой, она хотела всех заставить, наконец, считаться с нею. Исайка многое в ее теперешней жизни воспринимал с явным неодобрением. Он не менялся. Он звал ее в ночь, а она давно стала дневным человеком.
Муж насмешливо пытался остудить этот боевой пыл. Ему казалось, что Варя переоценивает свои. Он считал, что должен доказать это ей, образумить. Но на все его вопросы о том, как она собралась защищаться на такую сложную даже для любого мужчины тему, Варя спокойно отвечала: "Я не собираюсь защищаться, я буду нападать. А передо мной никто не устоит. Нет таких нынче".
Дочке исполнилось полтора года, декретный отпуск заканчивался. Весной она последний раз приехала в свой лес, в котором провела молодость, на защиту диссертации. На кафедре все было по-старому, только Герман уехал в какие-то далекие страны.