Повелительница. Роман, рассказы, пьеса
Шрифт:
Мы поехали с ней. Я сжимал и целовал ее руки и говорил ей что-то; она с удивлением смотрела на меня и видела мои слезы. Потом в ней дрогнуло что-то, она погладила меня по лицу, а когда мы вышли из такси, тихо попросила погулять немножко с Пиком, пока она войдет и все объяснит хозяевам.
Она снимает комнату у людей простых, хоть и не совсем обыкновенных. Сам хозяин квартиры слеп и уже слепым женился, еще красивым и не старым человеком, на толстой, страшной на вид, но добрейшей и нежнейшей старухе, которая любит его без памяти и иногда носит его из одной комнаты в другую на руках. Странные люди! Когда я вошел, они поздоровались со мной, будто ничего не
— Как здесь у вас хорошо! Правда, хорошо? — восклицал я, и она отвечала: «Очень хорошо».
— Ну, теперь я научу вас, что делать. Довольно быть легкомысленной.
Она звонко рассмеялась:
— И Пика научите?
— Ему не нужно.
— И Александра Семеныча? — Это слепой.
— Он ощупью живет, ему тоже не надо.
Она утихла. Кажется, неясно взглянула на меня и утихла.
Сейчас час ночи. Я только что вернулся. Она проводила меня до самого дома и одна пошла назад, ни за что не позволив мне вернуться с нею. Она была мила и так близка, что мне иногда казалось, что она только по привычке недослушивает, переспрашивает и смотрит в сторону, что на самом деле в этот вечер она начинает быть совсем со мной. Опять на площади — на полдороге — фонтан летел нам в лицо, и опять она спросила про ветер (откуда он и куда?). И я сказал:
— Хотите, сейчас пойдет дождик?
И действительно откуда-то забрызгал дождик. Мы переждали в подворотне.
— Хотите, он перестанет?
И дождик сейчас же перестал.
— А вот вам и месяц, — сказал я. Небо было в черных тучах, и вдруг по ним пошла катиться маленькая, круглая луна.
Вот как все это было.
Я пришел в шестом часу. Александр Семенович, щупленький, необыкновенно аккуратный, открыл мне дверь и сейчас же догадался, что это я, — бог знает, как это он делает! Живут же люди в такой тьме. Он дал мне войти и нащупал дверь в кухню.
— Мамочка! — (Это он так жену называет.) — Господин Десятников пришел.
Жена вышла с засученными рукавами, растрепанная, на громадном лице изобразила приветливость.
— Барышня уехала, — сказала она.
Из кухни в переднюю падал свет, там продолжала течь вода. Я молча стоял, не зная, что мне делать.
— Когда? — спросил я, потому что молчание стало неловким, будто было не все равно когда.
— Утром.
И я опять, необыкновенно деловито:
— Разве утром тоже есть поезд?
Утром — это значит, что сейчас ее не догонит даже ветер; утром — это значит, что мы здесь остались с нашим прекрасным городом, с нашей новенькой отстроенной Шампанью, с нашими пограничными кирпичными строеньицами, с немецкой границей и всем остальным.
«Вот значит как», — сказал я себе и внезапно увидел в черноватом зеркале, что улыбаюсь несчастной улыбкой и никак не могу поправить лица. «Спасибо, Господи, что ты осчастливил меня: с младости научил всяким сложным вещам, а собачьего слепого чутья лишил. Это как если бы Пика, например, стали кормить рокфором».
— …в столовую, — донеслось до меня.
Я не стал заходить ни в ее комнату, ни в их столовую; там у нее, конечно, все давно успели прибрать, но я никак не мог уйти, просто стыдно вспомнить, как я мешал им, все толкаясь в передней, потом все-таки
— Смотри, это, должно быть, и есть ее Десятников.
И другая ответила, почти громко:
— Должно быть, он. И какой же он грустный!
1934
Рассказ не о любви
В ту зиму, в тот беспокойный год, в южный русский город приехали столичные жители, сорвавшись со своих покойных мест, и сразу наполнили квартиры, магазины, театры и университет собой, своими женами, детьми и добротным, правда, наполовину порастрясенным добром. И не только в аудиториях сидели теперь петербургские и московские студенты, но и заезжие профессора появились на кафедрах; не только в городском театре все места на «Мечту любви» и в опереточном на «Сильву» были заранее распроданы всевозможным дотоле невиданным изящным господам и дамам, но и самую Сильву стала петь — вместо всему городу известной своим откровенным характером дивы — красивая, молодая и богатая особа, имевшая в Петербурге свою собственную конюшню. И в концертах, в небольшом поблеклом консерваторском зале, где еще год назад давала свой концерт барышня-пианистка, дочь местного банкира, теперь, разметав фалды фрака, сидел взлохмаченный, с лицом доброго бульдога, сам Лиманский, и публика слушала его, глядя в партитуру, и аплодировать стало модным только в самом конце.
Появился новый клуб, куда на бальные вечера допускалось лишь самое изысканное общество, да и то в масках, появился журнальчик «ревнителей красивой жизни», появилась какая-то «студия» — и что это слово значит, никто толком не знал, — и мамаши не сразу пустили туда своих дочек. Наконец, объявлен был вечер поэзии «будущников». Не будочников, а будущников. Публика валом повалила поглазеть на нелепицу, и хохоту было много. А в игорном доме на Николаевском проспекте кто-то просаживал привезенные керенки.
Марья Петровна ходила и на «Мечту любви», и на Лиманского. Ей было всего восемнадцать лет, но вот уже два года, как все звали ее Марьей Петровной, потому что при ее огромном росте, толщине, громадной прическе и крупном шаге как-то неловко было называть ее Мурочкой или Манюсей. Она никогда не бывала в столицах, гимназию она только что кончила и теперь играла на виолончели часов по восьми в день, собираясь пойти по этой части. Играла она, впрочем, неплохо, читала хорошие книжки, соскучилась чрезвычайно на «Сильве» и была, что называется, отличной барышней.
Она пошла на Лиманского и от волнения в антракте не могла выговорить ни одного слова. Ходила она всегда одна, потому что любила сосредоточиться. После концерта она выбежала на улицу, как пьяная, пока Лиманского выносили на руках из подъезда и сажали в сани, она успела погладить его рукав. Потом она долго смотрела вслед, кое-кто побежал по снегу. Но прошел трамвай. Она вернулась домой и в первый раз в жизни стала мечтать, как было бы чудно, если бы она, скажем, была кухаркой Лиманского и могла слушать его каждый день.