Повелительница. Роман, рассказы, пьеса
Шрифт:
— Ты знаешь, — сказала она мужу поздно вечером, — мы с тобой непременно поедем на будущей неделе в концерт, приехал Тимофеев, композитор, он у нас жил когда-то, он мне даже посвятил одну совсем коротенькую штучку…
И она вдруг так обрадовалась жизни, невесть чему. И она попробовала мечтать, что было бы, если бы… Но у нее не было этой привычки, и ничего не вышло.
Он приехал в Россию после длительных переговоров, начавшихся еще в Америке и закончившихся в Париже. Ему разрешено было взять с собой валюту, автомобиль и восемь сундуков, он ехал с женой. В Москве его встречали с почетом,
Он остановился в самой лучшей гостинице (впрочем, довольно дрянной), когда-то называвшейся «Континенталь». Ему в номер из местного отделения наробраза сейчас же привезли концертный рояль Бехштейна. Обедал он у себя в номере, ночью не спал, капризничал, под утро впрыснул себе тайком от жены морфий и пролежал до полудня оглушенный. Днем к нему пришла депутация, спросить его мнение о советской музыке. Он сказал, что вся советская музыка вышла из одной его сюиты, так же как современная западная музыка — из его ранних вещей.
Вечером в переполненном консерваторском зале состоялся его концерт.
Марье Петровне не было обидно, что вот было время, и на всем свете, может быть, никто, кроме нее, не понимал и не ценил Тимофеева, и даже Боссман боялся его, а она не боялась. Теперь его слушали, затаив дыхание, не только те, которые за последние годы его знали и играли, но и те, которые лишь неделю тому назад узнали о его существовании. Марья Петровна сидела в одном из задних рядов, приодетая в черное саржевое платье. Когда Тимофеев вышел на эстраду, что-то кольнуло ее, и боль продержалась некоторое время.
То, что он играл, — и ей это было странно — почему-то мало трогало ее. Ей было не до музыки уже давно, может быть, с того самого дня, как он уехал, словно все, что было в ней, он увез тогда с собой, ни в чем — боже упаси! — не виноватый. Это случилось само собой, никто из них этого не хотел, они ведь даже не были влюблены друг в друга. И если бы он помнил ее, он бы, конечно, пришел к ней сегодня утром.
Она недаром когда-то была, что называется, отличной барышней: она не пошла за кулисы смотреть на Тимофеева в антракте (он полулежал в кресле, растопырив пальцы вытянутых рук, приветливая суетливая жена никому не позволяла подходить к нему). Она сидела до самого конца и слушала очень внимательно, даже добросовестно, но она, по-видимому, кое к чему за эти годы охладела, и то сложное, что переливалось через край черного рояля, было ей чуждо. Она даже не задумалась над тем, обокрал ли ее кто в жизни, или она сама все раздала, или с самого начала у нее ничего не было.
1934
Сообщники
— Когда придет господин Маслов, вы проведете его прямо в детскую, — сказал Лев Иванович, и Марина, кухарка, которая в этот вечер надела черное платье и белый передник, чтобы выглядеть горничной, ответила: «Слушаю, Лев Иванович».
— Вы отведете его к Андрюше, последите, когда он захочет уйти, и проводите его.
В гостиной уже сидел первый гость и слышался резкий, искусственный смех Лели.
Лев Иванович потрогал
Но это был не он, ему еще было рано. Это пришли трое сразу: муж, жена и любовник, объявив, что встретились в лифте, а через минуту еще и еще, так что то и дело возникавшие разговоры приходилось обрывать, жать руки, другие подносить к губам, улыбаться, пятиться и стараться отвечать впопад.
В эти первые полчаса Лев Иванович не успел ни разу взглянуть на Лелю, он только чувствовал, что она — ось, вокруг которой начинает вертеться этот вечер, который никак нельзя было отменить, несмотря на то что третьего дня заболел Андрюша. Сегодня был доктор. Воспаление легких. «Знаешь, по-моему, лучше перезвониться со всеми по телефону, отложить, — сказал утром Лев Иванович, — ему может к вечеру стать хуже». По Лелиному лицу сдержанно, почти тайно, прошел быстрый ужас: «Все заказано, люди званы за неделю… Когда еще мы добьемся Родовского! (Родовский был опереточный певец.) А Андрюша мне дорог, наверное, больше, чем тебе». Андрюша был ее сын.
Лев Иванович промолчал. Это он пытался узнать — недостойно, недостойно, говорил он сам себе, — может ли Леля обойтись сегодня вечером без… он все забывал фамилию того человека, который с недавнего времени почти ежедневно ходит к ним и который так ему неприятен. Нет, значит, она уже не может обойтись без него. Хорошо. Запомним. Когда-нибудь понадобится. Используем.
Днем, часам к четырем, у Андрюши резко поднялась температура; он лежал на спине, в компрессах, красный, взъерошенный, непохожий на себя. И особенно странно было видеть его маленькие руки, чистые и без чернильных пятен.
— Дядя Лева, — сказал он сипловато, — мне чего-то хочется.
— Лимонаду?
Андрюша не ответил и тоскливо посмотрел в сторону.
— Сегодня четверг?
— Да. Четверг.
Лев Иванович вдруг мгновенно решил, что надо сделать.
— Тебе будет сюрприз, — сказал он. — Вечером.
По четвергам Андрюша ходил к отцу. Но вошла Леля, и они замолчали.
Леля положила длинную худую руку ему на лоб.
— Пожалуйста, не болей, — сказала она с обычной своей рассеянностью, — и постарайся уснуть. — И она поцеловала его.
Когда она ушла к парикмахеру, Лев Иванович позвонил господину Маслову на службу. Раньше, чем в половине десятого, он прийти не мог, у него была вечерняя работа. Но он два раза поблагодарил.
И вот теперь приходили гости. Этот новый с трудной фамилией, которую не мог вспомнить Лев Иванович, уже сидел подле Лели и рассказывал что-то веселое и, вероятно, лживое. В соседней комнате сели за карты. Родовский, громоздкий человек, приехавший почему-то во фраке, осторожно перекладывал под неустойчивым столиком свои чудовищные ноги. Женщины, сидевшие в светлых креслах, шушукались не то про него, не то про еще что-то. А Леля все смеялась неестественно и возбужденно, и казалось, что платье ее с глубоким вырезом сейчас соскользнет с плеча, с груди, что оно только чудом держится на ней, и никаких тайн уже ни от кого больше не будет.