Повернуть судьбу вспять
Шрифт:
— Больно умно они на них ездят! — фыркнула мать. — Как-то правильно ездят! Мне бы такую богатую жизнь, чтобы кто-то дом оставил… Чего мне их бояться? Бабушка моя жила с колдуном. Бросил он с отцом перед самой войной. Молодушку нашел себе. Вот тоже дура-то была…
— Почему?
— Увел он ее от мужика. Хороший был мужик, крепкий, добрый, дом полная чаша. А тут раз — и ни думать ни о чем, и ни делать… Собралась и полетела за ним. Поматросил и бросил. Махнул рукой и сказал «Теперь иди!» — и будто проснулась, будто голову помыла… Ни одной мысли, противный, потный, старый… Говорит, смотрела и
— И? — Любка прищурилась.
Интересно, как прадедушка смог выполнять супружеский долг, зная, или видя… черта за спиной, который с прабабки не слазил?
— Что, что… А мужик уже другую бабу привел, у него тоже дите…
— По коню и стоило, — повторила Любка умно подсказанную мысль, как будто услышав ее из пространства. — Будешь как отчим или Нинкина мать, и на тебе будут ездить… А дед… в смысле, прадед? — усмехнулась Любка.
— К нему на другой день другая молодушка прибежала. Живая еще, можешь у нее спросить. Это бабушка Люды Трефиловой, которая с тобой в одном классе учится. С ней-то он недолго побыл. Уехал в другую деревню, когда мужик у нее пригрозил властям сдать. Мужик у нее коммунистом был, заведовал партячейкой, раскулачивал людей. С бабушкиной стороны прадеда твоего в Сибирь отправил.
— Да ты что-о?! — изумилась Любка.
— Там, Любка, страшная жизнь была. Люди с голоду умирали, а они ходили по деревне и посмеивались, да еще хвастались, чьим медом позавтракали. У меня еще один брат был, бабушка твоя его от коммуниста нагуляла, сватался он к ней, а прадед твой ни в какую. Перед родами закрыл в амбаре, и ни есть, ни пить не давал. Ребенок так с голоду и умер на глазах. Вот такой он был жестокий. С Дуней, сестрой ее, теткой моей, опять коммунисты позабавились. Она красивая была, коса в руку, статная, брови черные, вразлет… Может, ты в нее пошла? Так они ловили ее, тащили в кусты и насиловали. Специально, чтобы отца позлить. Бил он ее страшно. Она из дому сбежала. Нашли в лесу, по частям собирали, где рука, где нога, голову на дерево повесили. То ли белые, то ли зеленые, то ли красные… Никто и не признался. Недалеко нашли, где-то рядом убийцы живут. Много у людей всяких тайн за душой.
— Ужас! — Любка заслушалась рассказа матери и теперь как очнулась. — А как бабушка выжила? Как вы с дядей появились?
— Ну, как в Сибирь отца-то сослали, дом забрали… Там потом школа была. Зерно вывезли, пасеку колхозу передали, коров… она, когда на улице осталась, к Ивану, к деду твоему и пришла жить. Бил ее страшно, каждым куском попрекали. Они ж думали, богатая невеста им достанется, а она голая пришла. Гулял от нее. Мать у него перед войной умерла. Только после этого жизнь начала налаживаться. А тут война. Всю войну прошел, ни разу не ранили. А в самом конце попали в окружение. Полдня там были, вышли, а их сразу в лагеря. Выпустили в пятьдесят четвертом. На поселении новую семью завел.
Своего деда Любка видела. Он приезжал, когда она была еще маленькая. У нее как раз нарывала нога. Маленькое стеклышко ходило по ноге, и никто не знал, как его достать. И то в одном месте нарыв, то в другом. Дед, как только увидел ногу, вышел на улицу, набрал серы с поленьев, положил на тряпочку и подержал огнем, а когда сера стала мягкой, привязал к ноге. И буквально через пару часов нарыв лопнул и стеклышко вышло. Острое и маленькое.
Колдуном деда никто не считал, он был веселый, Любке показалось, даже добрый, но кое-что он знал, словно часть силы от прадеда передалась деду. Теперь он жил на Украине, писал иногда, но редко. В основном приходила открытка на праздник.
— Ну… — вдруг спохватилась Любка, вспомнив, что, если верить волшебникам, у нее колдовской крови, которая могла быть в матери, нет никакой. Если уж на то пошло, у нее даже человеческой не было. Вернее, была, и не сильно отличалась, но общих с кем-то предков она не имела. — Что это мы все о грустном, да о грустном. Новый год, а мы прошлое ворошим.
— Как с чертями-то жить?! Выводить надо! — тоже спохватилась мать.
— Как ты их выведешь, если они там, а ты здесь? — рассмеялась Любка.
— Святой водой, освятить надо избу-то…
— Мам, ну что за бред?! — не выдержала Любка, поморщившись. — Поведут как скотину на убой после воды-то! И глазами не дадут смотреть. Тебе будет казаться все хорошо, а на самом деле плохо. Они, вон, весь народ в крепостное рабство загнали, и радовался народ крепкой руке… Его и на кол сажали, и в яме гноили, и плетьми забивали, а народ еще больше Святого батюшку просил углы святой водой брызгать… Сдается мне, не живая она была, а мертвая… Я могу на них не смотреть, — успокоила она мать. — Это как в воду, в омут заглянуть. Надо хотеть увидеть, тогда только кажутся.
Мать ненадолго помолчала в задумчивости, но как будто успокоившись.
— Ты, наверное, придумываешь, — решила она. — Если они есть, то есть, если их нет, то нет. Вот зачем ты врешь?
Любка обиделась. Мать забиралась или на самый верх, или падала вниз. Никакой золотой середины.
— А как же я тогда песню спела? — подловила она ее.
— Ну… слышала где-то… Повеселее-то нет у них песен? — усмехнулась мать.
Любка пожала плечами, налила себе сока, взглянула на духов, которые тихонько переговаривались между собой, приготовившись с ними спеть еще раз.
Духи запели веселее — она подхватила.
За высокими горами на краю земли,
Опустилась птица вещая, поет до зари.
Пророчит она радость, беду и рутину,
И сладкую любовь ненависть-малину.
Ягода-малина ла-ла-ла,
Ты меня манила и звала,
От любви до ненависти шаг,
И снова в голове кавардак!
А Мишка плачет из-за Вовки и Вальки,
А Катька плачет из-за Вальки и Мишки,
А Любка плачет из-за Мишки и Катьки,
А Танька Ромке руку отдала.
Ла-ла-ла, любовь не игра,
Завертелась, закружилась юла,
И на танцах, ночкой темной,
Непременно будут темные дела!
Любка вдруг спохватилась, что поет что-то не то, схватившись руками за рот, искоса посматривая на мать. Заметила или нет?
— Ну-ка, ну-ка? Что еще за Мишка? — прищурилась мать, будто застукала ее с парнем.
— Мам, ну ты чего? Это ж просто песня! — обиженно проговорила Любка. — Для рифмы.
— Ты мне не темни! — пригрозила мать. — Возьму ремень, да так отхлещу! Добегаешься на танцы, принесешь в подоле! — мать возмущенно встала из-за стола, включила свет.