Поверженный ангел(Исторический роман)
Шрифт:
Так они прошли полкоридора. Вдруг какой-то непонятный звук заставил их вздрогнуть. Быстро обернувшись, они увидели, как одна из дверей медленно, с протяжным скрипом отворилась, будто кто-то решил выглянуть в коридор, потом с таким же противным скрипом снова встала на место.
— Видите! — прошептал Оттон.
— Eh, aufgepasst! [4] — сквозь зубы пробормотал граф, решительно подошел к двери и рывком распахнул ее.
Комната была пуста, если не считать грубого стола, на котором стоял глиняный кувшин и две кружки. Из окна тянуло сквозняком.
4
Ну,
— Чертовщина какая-то! — по-немецки пробормотал граф себе под нос и быстро захлопнул дверь, потому что от вида накрытого стола в пустой комнате заброшенного, необитаемого дома становилось жутковато. — Фитишь, этто фетер, — громко сказал он, обращаясь к слуге, и звук его голоса, подхваченный гулким эхом, прокатился до самого конца коридора.
— Бога ради, ваша милость, не говорите так громко! — взмолился Оттон.
Графу и самому стало не по себе от этого дикого эха, и до поворота оба прошли, не проронив ни звука. За углом продолжался такой же коридор, с тою только разницей, что он был покороче и заканчивался лестницей. Граф и его слуга остановились, чтобы оглядеться, и в этот момент до них донесся приглушенный стон, такой жалобный, что у графа по спине побежали мурашки, а Оттон едва не выронил свечу. И слуга и господин невольно придвинулись друг к другу и, вытянув шеи, стали прислушиваться. Стон замер, но через минуту возник снова. Теперь он был гораздо отчетливее и ближе, и его можно было принять за бессвязный лепет плачущего ребенка, если бы не звучавшая в нем беспредельная звериная тоска, от которой леденела кровь.
— Wo ist das? — шепотом спросил граф.
Оттон хотел было что-то сказать, но с его дрожащих губ срывались лишь какие-то бессмысленные звуки, напоминавшие блеяние барана.
— Я спрашифай, гте этто плашет? — повторил граф.
— Ве-ве-ве-ве… — снова заблеял Оттон. Свеча плясала у него в руке, огромные изломанные тени, кривляясь, прыгали по стенам и потолку, и от этого бедняге становилось еще страшнее.
Неожиданно что-то пронеслось у них под ногами, будто множество живых существ протопало мягкими, бесшумными лапами. Пахнуло холодом, свеча погасла, и во мраке опять раздался зловещий плач.
Издав вопль ужаса, который, наверное, слышали все окрестные жители, Оттон отшвырнул ненужную теперь свечу и бросился назад, к спасительному огоньку, мерцавшему в комнате графа. Однако, как он ни мчался, мессер Аверардо вбежал в комнату почти одновременно с ним, хотя шлепанцы, на каждом шагу норовившие соскочить с ног, и длинная, чуть ли не до полу, рубашка очень мешали ему показать всю прыть, на какую он был способен.
Оказавшись в своей постели, он приказал Оттону хорошенько запереть двери и лечь спать у самого порога его комнаты, конечно, с единственной целью — чтобы тот не так боялся, находясь вблизи своего храброго господина. Всю ночь они ворочались, прислушиваясь к шорохам, наполнявшим дом, вздрагивая и крестясь, когда стоны и завывания раздавались уж слишком громко.
И все же не зря говорят, что человек ко всему привыкает. Прожив недели две-три на новом месте и видя, что духи, если только они обитали в этом доме, не причиняют им никакого вреда, и господин и слуга почти перестали обращать внимание на стоны и шорохи, раздававшиеся по ночам за их дверями, спали, как младенцы, и по утрам вставали в превосходном настроении.
Впрочем, в то утро, о котором мы рассказываем, граф проснулся в самом скверном расположении духа, но не из-за привидений, а из-за того пойла, которым хозяин таверны на Фраскато потчует своих гостей. С трудом оторвав голову от подушки, граф кликнул слугу и без особой надежды потребовал вина.
— Что вы, ваша милость, какое у нас вино! — жалобно возразил Оттон. — Пусть я никогда больше не надену колпачка на сокола, если в доме у нас корка хлеба найдется, не то что вино.
Граф и не ждал другого ответа, поэтому снова бросился на постель, зарылся головой в подушку и поклялся себе, что не встанет, пока не свершится чудо и на столе не появится столь необходимая ему сейчас бутылка вина.
Как ни странно, достойный граф имел все основания уповать на чудо. Сколько раз он оказывался в таком положении, когда только чудо могло его выручить, и оно неизменно свершалось, как по заказу. Свершилось оно и на этот раз. Не зная, чем отвлечься, чтобы обмануть пустой желудок, Оттон выглянул в окно, выходившее в переулок, и вдруг издал такой вопль, что граф как ужаленный вскочил с постели и схватился за шпагу.
— Поше мой, что случилось? — спросил он, выглянув из двери.
В комнате никого не было, кроме Оттона, который приплясывал, держа в одной руке огромные шпоры своего хозяина, в другой — его парадную шляпу.
— Туралей! — тотчас успокоившись, со смехом воскликнул граф. — Ты сел на мои шпоры? Ха-ха-ха!
— Нет, ваша милость, — весело отозвался слуга. — К вам гости. Мессер Панцано, да не один, а с каким-то рыцарем. Небось уже у дверей стоят. Пожалуйте, вот ваши шпоры…
— Тупица! Кута я притшепляй тфои шпоры? — закричал граф, в ярости задрав ночную рубашку и выставив напоказ свои тощие волосатые ноги. — Кте мои штаны?
В этот момент снизу донесся громкий стук в дверь.
— Кте штаны, путь ти нелатен? — заорал граф.
Оттон заметался по комнате, собирая принадлежности хозяйского туалета, в гневе разбросанные графом накануне по всем углам, после чего бросился вниз, получив наказ по возможности задержать гостей, дабы граф успел одеться.
К счастью для графа, времени, чтобы привести себя в порядок, у него оказалось даже больше, чем надо, правда вовсе не благодаря изворотливости слуги, а потому, что Оттону вместе с мессером Панцано пришлось чуть ли не на руках вносить наверх раненого Ринальдо. Потеряв много крови, юноша еле-еле держался в седле, а под конец почувствовал себя до того плохо, что мессер Панцано не рискнул везти его дальше и решил поместить на некоторое время у своего приятеля, графа Аверардо. Обо всем этом рыцарь в нескольких словах рассказал графу, пока Оттон, перетащив в комнату графа свой тюфяк, готовил для юноши временную постель, а Казуккьо, разорвав на полоски единственную чистую простыню, имевшуюся в доме, перевязывал его рану. За время службы у мессера Панцано он научился делать это быстро и ловко, как заправский лекарь. Скоро Ринальдо в тугой повязке уже лежал на своей временной постели, благословляя небо за то, что больше не надо трястись на лошади, каждое движение которой причиняло ему нестерпимую боль. Видя, что юноша закрыл глаза и задремал или впал в забытье, все перешли в другую комнату.
— Что такое, Казуккьо? — спросил мессер Панцано, заметив, что его оруженосец неодобрительно покачивает головой, скатывая в трубочку остатки простыни.
— Нехорошая у него рана, ваша милость, — ответил оруженосец. — Очень нехорошая.
— Глубокая?
— Не то чтобы очень глубокая, но какая-то нескладная. Да и низковато удар пришелся. Просто диву даюсь, как он сюда-то добрался.
— Што скутьере мошет понимать ф ранах? — важно заметил граф. — Сколько я их полючаль, ой-ой-ой! И што ше? Хорошая путилька вина, нетеля сроку, и опять ф сетле! Только фот настшет путилька… — замявшись, добавил он. — К феличайшему сошалению, как раз секотня…
— Боже мой, ну, конечно! — воскликнул мессер Панцано. — Казуккьо, подай кошелек.
— Ти, пошалуста, не потумай, я пы никокта о такой бестелице… — забормотал граф. — Но, фитишь ли, фтшера так проикрался, ф тым!..
Мессер Панцано улыбнулся про себя, молча положил на стол горсть серебра и, объявив, что в городе беспокойно и ему надобно немедля во дворец партии, вместе с Казуккьо направился к дверям.
— Я приду вечером, — сказал он, остановившись на пороге, чтобы дружески обнять графа. — Не сомневаюсь, что ты не сочтешь за труд позаботиться о Ринальдо.