Поверженный демон Врубеля
Шрифт:
Он будто говорил о ком-то другом. А я… я почему-то представлял не нынешнего больного человека, но прошлого Мишеньку, того светловолосого юношу, всецело уверенного в том, что сумеет разгадать все тайны мира.
– И да, боюсь, его паралич и вправду неизлечим. Мы можем лишь замедлить развитие болезни…
Им удалось.
Я не знаю, какой ценой, ибо этот визит в клинику был единственным, который дозволили. Порой Надежде передавали записки, написанные Мишенькой в минуты просветления. Он винил
Вскоре Мишеньку перевели в клинику Сербского, а в феврале 1903 года и вовсе позволили вернуться к обыкновенной жизни. Впрочем, ныне он, осведомленный о болезни, не тешил себя надеждой, что сия жизнь будет сколь бы то ни было долгой.
Он пытался заняться живописью, но попытки его были вялыми, вынужденными, потому как Мишенька явно не мыслил для себя иного занятия. Его рисунки были плоски, исполнены в тонах темных, в которых он представлял свою жизнь, и апатия сменилась депрессией. Тогда-то он и принял приглашение фон Мекка провести лето на его даче. Поездка эта, призванная Мишеньку взбодрить, обернулась новою бедой.
Савушка… милый, невзирая на малое свое уродство, мальчик.
Ласковый и светлый.
Ангел, подаренный людям, чтобы вновь уверовали они в милость Божию… и разве ангелы способны жить среди людей? Так удивительно ли, что Господь вновь призвал его к себе?
Нет, глупости все это… Господь… милосердие… разве тот, кто воистину милосерден, способен причинить подобную боль? Зачем Он, всеведущий и всемогущий, отнял единственную их радость? Желал ли наказать Мишеньку за гордыню?
Но в чем тогда провинилась пред ним Надежда?
Не знаю… она не любила говорить о Савушкиной смерти. И потому ведомо мне лишь то, что он приболел, и ничего-то в той болезни не видели серьезного, потому как с детьми случается, что болеют они часто, но Савушка, который накануне еще был весел и улыбался, на следующий день слег и к вечеру умер.
Это было ударом, с которым и не всяк здоровый человек способен управиться. Стоит ли говорить о Мишеньке? Мне сказывали, что он сделался не в меру энергичен, взяв на себя все заботы о похоронах, и даже Наденьку, которая от горя замолчала и не разговаривала вовсе, окружил заботой…
А уже после похорон решительнейшим образом заявил:
– Везите меня куда-нибудь, а не то наделаю я вам бед…
Наденька не желала слышать. Наверное, она вдруг потеряла веру и в Господа, и в мужа. И недосуг ей было заниматься тем, что она полагала новым его капризом. Собственное горе сломило эту достойную женщину.
Я примчался столь быстро, сколь сумел. И застал весьма тягостную картину.
Они оба были больны. Наденька замкнулась в себе, не видя никого и ничего. А Мишенька сделался беспокоен. Он то и дело сбегал из дому, весь день бродил по городу, чтобы после заснуть
Он морил себя голодом.
И вновь повадился резать, нанося новые раны поверх старых… и признаюсь, мне стало страшно. Я будто побывал на развалинах чудесного строения чужой семьи. И никогда бы не пожелал никому испытать нечто подобное.
– Это все демон, – сказал мне Мишенька, когда я заговорил с ним о том, чтобы вернуться в клинику. – Ты видишь, что он со мною сотворил?
И убеждать его, что демон сей порожден лишь разумом его, было бессмысленно.
– Он всегда со мной, – Мишенька ткнул пальцем куда-то за спину, и я обернулся, но не увидел никого. – Он хочет, чтобы я вновь его написал. Но я не стану! Не стану!
Это он выкрикнул уже не мне, но тому существу, которое якобы незримо присутствовало при нашей беседе…
– Я больше тебе не поверю…
Все последующие годы прошли в борьбе с болезнью, которая, несмотря на немалые усилия, что прикладывал и сам Мишенька, и все, кто окружал его, побеждала.
Случались минуты просветления, которые складывались порой в часы, дни и даже недели, однако же они сменялись периодами темными, тягостными. Но и тогда Мишенька не переставал писать, он, будучи болен, позволил себе всецело отдаться единственному делу, которое, по мнению Усольцева, под чьим надзором Мишенька пребывал, являлось самою его сутью.
Что ж, может, однако, акварели не способны были избавить Мишеньку от спинной сухотки.
Он держался.
Пожалуй, нет иного человека, который был бы столь стоек. И до последнего вздоха не желал бы признавать себя больным. О нет, он осознавал неизбежность смерти, но теперь едва ли не ждал ее, потому как видел в смерти избавление и для себя, и для Наденьки…
Мужественная женщина.
Она не отступилась до последнего, и каждую минуту, свободную от театральных забот – а ей пришлось вернуться в театр, потому как содержание Мишенькино в клинике Усольцева обходилось весьма недешево, – проводила рядом с мужем.
Увы, и ее самоотверженность не способна была одолеть болезнь.
Наденька пережила его на три года.
И они оба успели еще застать перемены, когда Мишеньку вдруг провозгласили гением, которому случилось опередить время. О нем вновь писали и дали академическое звание, но эта вершина больше не была нужна тому, кто большую часть дня пребывал в мире грез.
Тягостно писать о чьем-то угасании.
Пусть и работал он до последнего… даже когда ослеп, продолжал писать, и это удивляло многих. Я же видел в том единственный известный Мишеньке способ вновь ощущать себя здоровым.