Повесть о бабьем счастье
Шрифт:
— Лида! Доченька! Ли-и-да-а!
С тех пор Лидия не видела своей матери. Искала ее после войны, куда только ие писала, к кому только не обращалась. Даже следов не нашлось...
На эсминец, куда погрузили раненых и куда толпа внесла Лидию, налетели немецкие бомбардировщики. Люди, оглушенные выстрелами, облитые водой, взлетавшей от взрыва бомб; вдавливались в палубу, словно она могла втянуть их в себя, спрятать, защитить.
Какая-то старушка с ребенком на коленях с силой прижала к себе голову
— Молись, детка, повторяй за мной!
И Лидия исступленно твердила: «Отче наш, иже еси на небеси, да святится имя твое...»
Утром в Новороссийске старушку, еле живую, сняли с корабля и отправили в больницу.
— Девочку ты никому не отдавай,— успела она шепнуть. — Христом-богом прошу, не отдавай, она хроменькая, сиротка, одна из всей семьи уцелела — бомба в дом попала. Мирославой ее зовут, мы по-соседски жили. Скажи, что твоя сестренка. Через недельку я встану и заберу ее.
Но старушка больше не встала.
Лидия хотела отдать ребенка в детский дом. Сначала в Краснодаре, затем в Красноводске. (Как они страдали от жажды в этом городе! Воду привозили в цистернах, желтую, горячую, чем больше пьешь ее, тем больше пить хочется, а во рту будто ржавчина.) А во Фрунзе, куда полагалось доставить эвакуированных, она уже не могла расстаться с девочкой. Нашла квартиру, вернее, угол, Миру выдала за свою сестренку. Но когда она первый раз уходила на работу, молчавшая до тех пор девочка вдруг бросилась за ней с криком: «Мама!» — и вцепилась в подол.
— Никуда ке денется твоя мама,— сказала хозяйка, с укоризной взглянув на Лидию. — Врать-то зачем было? Я ж не жених...
Никому никогда не рассказывала Лидия об этом. И девочка ничего не знает...
— Вы хоть бы крылышко попробовали,—-услышала Лидия голос Вани и скороговоркой проговорила:
— Нет-нет, спасибо, нет...
Поезд, оказывается, еще не тронулся.
В купе вошла насупленная женщина в детской шапочке с помпоном. Не сказав ни слова, она поставила чемодан на полку, где сидел Ваня, повесила на крючок сумку с помидорами, затем, окинув взглядом столик, заставленный едой, двумя пальцами, как щипцами, выхватила из кефирной бутылки ромашку и выбросила ее за окно.
— А если б на голову кому-нибудь? — спросил Ваня.
Женщина молча вышла и вскоре вернулась с комплектом постельного белья. Не обращая ни на кого внимания, она тут же принялась стелить. Двигалась она, расставляя локти, задевая вс-гч и все. Пришлось выйти из купе и подождать, пока она устроится.
Но она продолжала устраиваться и после того, как все вернулись: сняла чулки с круглыми резинками, пошуршала ладонью по своим подошвам и легла, отвернувшись. Когда же Ваня попытался снова сесть на старое место, она резко придвинулась спиной к краю полки и вытянула ноги.
Ваня засмеялся:
— Вредно, бабуся, нервничать. Нервные клетки не восстанавливаются.
— Садитесь сюда,— пригласил Кирилл, придвигаясь ближе к Лидии. — Поместимся.
— Бывают же такие люди,— сказал Ваня, глядя на широкую спину попутчицы. — У самих плохое настроение, так надо и другим его испортить.
Вагон плавно тронулся. От окна метнулись какие-то тени. Кирилл задернул занавески, и сразу же зажегся свет, будто выключатель таился именно в этих занавесках.
Кудрявая проводница принесла постельное белье и вежливо спросила:
— Чай будем пить?
— А то как же? — встрепенулся Ваня. — В поездке, и без чаю? Всем по паре стаканчиков — шесть, значит... А ватрушку будете? У меня ведь ватрушка есть.
Проводница, смеясь, унесла с собой кусок ватрушки.
Ваня опять подсел к столику.
— Люблю компанейских людей, простых, чтоб без всяких там яков. Поговорить но душам люблю, не могу долго молчать, распирает в груди, будто слов, как воздуха, наглотался, а не выдохну — нутро лопнет.
Он засмеялся и принялся потрошить курицу.
Кирилл обнял Лидию за плечи, склонился к ее лицу, тихо сказал:
— Вот ты сидишь со мной рядом, а я не верю этому. Не могу поверить, что ты со мной...
— И я... Ты как бы снишься мне...
Кирилл поцеловал ей руку, и она подумала, что он первый мужчина, которого она любит. Всегда вокруг нее увивались те, о ком говорит: «На тебе, боже, что мне негоже!»
Вспомнился один, до войны еще, кажется Семеном его звали, высокий, прыщеватый. Танцуя, он наступал на ноги и трясся, подпрыгивая. Никто с ним танцевать не хотел. Выручала Лидия: жалела. У него было такое страдающее лицо, когда он подходил к ней. А однажды, когда ее подруга не смогла пойти в кино и она отдала билет Семену, чтоб не пропал, услышала, как он хвастался: «Лидка сама за мной бегает, в кино за свой счет водила!..»
Из-за своей дурацкой жалости, ненавидя и себя, и того, кого жалела, Лидия танцевала, позволяла провожать себя, случалось — и целовать, лишь бы утешить, помочь. А тот, кто нравился ей и стремился к ней, так и не мог перешагнуть через стену окружающих ее несчастненьких.
Замуж она вышла тоже из жалости. Соседи пригласили ее отпраздновать День Победы. Никогда не забыть ей, как за праздничным столом в тот день переплеталась радость с горем. Тут же обнимаются со счастливыми слезами, и тут же:
— Двойняшки мои родились в один день, в один день и погибли, мина накрыла...
— Второй год лежит мой муж в госпитале, и поднимется ли? Легкое пробито, почки одной нету, правую
ногу подрезают да подрезают, господи боже мой!
— Доченька не вернулась... Невеста. Жених телеграмму прислал, с Днем Победы поздравляет, а Олечки...
— Ты мне назови хоть дом или двор какой, чтоб у кого целы все остались!
...А потом еозник на пороге, раскинув крестом руки, парень в полинялой гимнастерке с расстегнутым воротом.