Повесть о Борисе Годунове и Димитрии Самозванце
Шрифт:
Видя так много недоброжелателей, старающихся поссорить его с народом, Дмитрий перестал доверяться русским стрельцам и учредил себе почетную стражу из трехсот немцев, под начальством трех капитанов. Старшим из них считался капитан первой сотни, француз Яков Маржерет, хорошо образованный человек, оставивший нам драгоценное описание современной России. Капитаном второй сотни был ливонец Кнутсен, а третьей — шотландец Альберт Вандеман. Первая сотня имела ружья и, сверх того, бердыши с золотым царским гербом; древки бердышей, обтянутые красным бархатом, были усеяны серебряными позолочеными гвоздями, увиты серебряной проволокою и украшены серебряными и золотыми кистями. Воины этой сотни получали такое жалованье, что могли, большею частью, носить бархатные плащи, обшитые золотым позументом и вообще одеваться очень богато. Вторая сотня имела алебарды с царским гербом, по обеим сторонам, и носила кафтаны фиолетового цвета, обшитые красными бархатными шнурками, а рукава у кафтанов были из красной камки. Третья сотня не отличалась оружием от второй, но на исподнем платье и на кафтанах носила зеленую бархатную обшивку, а рукава из зеленой камки. Каждый воин получал, сверх поместья, от 40 до 70 рублей годового жалованья и гордился своим званием перед дворянами. Эта гвардия разделялась на две половины, поочередно охранявшие царя днем и ночью. И как прежде москвичи чудились беспечности и простоте обычаев царя, который часто выходил из дворца так, что придворные должны были отыскивать его у художников и аптекарей, так теперь ужасались, когда, в быстрых его разъездах, вокруг него гремела толпа всадников, вооруженных блистающими алебардами [107] . Еще досаднее сделалось москвичам, когда Дмитрий, часто опрометчивый в своих распоряжениях, принудил арбатских и чертольских священников уступить гвардейцам их дома, находящиеся вблизи дворца, для того, чтоб, в случае надобности, иметь под рукою верных телохранителей.
107
Авр. Палицын, 26: «И в хождении и исхождении царского дому и по граду всегда со многим воинством ездя же, спереди же и созади его во бронех текуще с протазаны и алебарды, и со инеми многими оружии; един же он токмо посреди их, вельможи же и бояре далече от него бяху; и бе страшно видети множество оружий блестящихся.»
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ.
Сношения с Польшею, Римом и другими иноземными государствами. — Обручение с Мариною Мнишек. — Тайные сношения бояр с королем. — Медлительность Мнишка. — Ксения. — Приготовления к войне с турками. — Маневры. — Казнь стрельцов и дьяка Осипова. — Гибель многих людей за толки о самозванстве царя. — Самозванец Петр. — Татищев. — Путешествие Мнишка. — Представления Мнишка в Золотой Палате. — Пиры. — Въезд Марины в Москву.
Между тем как в Москве сила боролась с силою, мысли Дмитрия растекались по иноземным государствам, из которых Польша, Рим и Турция особенно его заботили. С Польшею связывала его любовь к дочери сендомирского воеводы, Марине Мнишек, с которой желал он разделить престол свой; расположенность Римского папы нужна была ему для соединения христианских держав к войне против Турции, торжеством над которою он надеялся возвысить свое имя в мире и уподобиться, в глазах народа, своему мнимому отцу, завоевателю Казани и Сибири. С своей стороны, Польша и Рим влеклись к московскому царю интересами сильными. Польский король надеялся, что Дмитрий, из благодарности к нему за покровительство, в бедственное время его жизни, должен согласиться на все требования Речи Посполитой, а папа в женитьбе царя на дочери ревностного католика видел верный залог введения в России римского исповедания. И тот, и другой, однакож, ошиблись. Дмитрий переменил теперь с королем тон, объявил своим боярам, что не уступит Литве ни одной пяди земли, и на требования королевских послов — отдать Польше северскую землю, заключить с Польшею вечный союз, позволить иезуитам и прочему католическому духовенству свободу богослужения во всем Московском государстве, и помочь Сигизмунду возвратить шведский престол, — отвечал: «Земли северской не отдам, а дам за нее денежную сумму; союза с Польшею от души желаю; церквей латинских и иезуитов не хочу; возвратить Швецию помогу деньгами.» Дмитрий не отрекся решительно от своих обещаний потому только, что от короля зависело отпустить и не отпустить в Москву панну Марину, дочь Юрия Мнишек. С папою вел он переговоры о предполагаемой, войне с турками, менялся приветственными грамотами и подарками, но не сказал ни слова ни в официальных письмах, ни в тайных посольских наказах о введении в России католичества. Не смотря на равнодушие свое к православию, он понимал, что перемена веры в государстве есть дело невозможное и нелепое. Папа надеялся, что панна Марина будет, как он выражался в письмах своих, первым апостолом католическим в Москве, и всеми средствами торопил Юрия Мнишка и короля к ускорению её замужества [108] , а Дмитрий, между тем, требовал через посла своего в Кракове, чтоб сама она наружно выполняла устав церкви греческой: так ясно понимал он выгоду не прибегать к крутым мерам с русскими исконными понятиями и так охладел, со времени возвращения на родину, к вере католической. За то и сам он достиг своей цели — образовать против турков союз из Польской республики и Имперских княжеств. Поляки уклонялись от этого тягостного предприятия народною враждою между ними и немцами; король, без содействия панов, не смел нападать на сильную тогда Турецкую империю и условливался воевать с одними татарами; но это было для того только, чтоб не сделать прямого отказа. Димитрий должен был ограничиться собственными силами да помощью непримиримого врага турков, персидского шаха Аббаса, с которым вел дружеские сношения.
108
По его желанию, польский двор уполномочил патера Савицкого обвенчать Дмитрия с Мариною в великий пост. Там же, № 63.
Пока тянулись эти переговоры, 12 ноября произошло в Кракове, в присутствии самого короля, обручение панны Марины с московским царем, которого лицо в этом обряде представлял его надворный подскарбий (прежде дьяк) Афанасий Власьев. Этот уполномоченный сановник не мог, или не хотел, принаровиться к обычаям иноземным и поступал, в кругу поляков, как на Руси. Так, во время молитвенного коленопреклонения, он стоя слушал пение непонятного для него латинского псалма. На обычный при обручении вопрос кардинала: «Не давал ли Дмитрий обещания другой невесте?» он простодушно отвечал: «А мне как знать? о том ничего мне не наказано!» а когда потребовали от него точного ответа, он сказал: «Если б обещал другой невесте, то и не слал бы меня сюда.» Далее, отказался надеть на палец, в качестве представителя жениха, обручальный перстень, а принял его в дорогую материю для доставления царю. Отказался, также, взять царскую невесту просто за руку, а обертывал прежде свою руку в чистый платок и всячески старался, чтоб одежда его не коснулась платья панны Марины. Потом, на пиру, из уважения к царской невесте и к королю, не хотел сесть за стол и, на приглашения королевские, отвечал, что не годится есть холопу вместе с монархами, довольно ему и смотреть на них; а после обеда отказался танцовать с обрученною, говоря, что недостоин дотронуться до царицы. За то, когда она стала на колени перед королем, чтоб благодарить его за все милости, Власьев гордо выразил негодование на унижение, в её лице, достоинства своего государя.
Узнав об обручении, Дмитрий послал с благодарностью к королю и Юрию Мнишку Ивана Безобразова и торопил нареченного тестя скорейшим выездом в Москву. Но, сверх его чаяния, выезд этот замедлился целыми месяцами. Дело в том, что Безобразов был усердный клеврет враждебных Дмитрию бояр и тайно передал королю ропот на него князей Шуйских и Голицыных за содействие распутному, злобному и легкомысленному бродяге в достижении московского престола. Бояре, не надеясь поднять на самозванца большинство простолюдинов, вообще преданных царю, старались поднять на него бурю извне и, под шум войны, опрокинуть престол ненавистного своего воспитанника. Для этого они хитро задели самую чувствительную струну Сигизмунда: Безобразов сообщил ему намерение их свергнуть Дмитрия с престола и возвести на него королевича Владислава. Король отвечал, с лицемерною скромностью, что он не увлекается честолюбием и сына своего научает той же умеренности, предоставляя все воле Божией, но тут же объявил, что не станет препятствовать боярам в их предприятии. Сигизмунд давно понял свою ошибку касательно Дмитрия; горьки ему были упреки вельмож, что он потерял случай выторговать у покойного Бориса всевозможные уступки в пользу республики, и он рад был поправить теперь свою ошибку, содействуя боярам. Он сообщил московские вести Юрию Мнишку, и это-то обстоятельство было причиною медлительности его выезда в Москву. Мнишек стал внимательнее прислушиваться к неблагоприятной молве о Дмитрии, которого уже не в одной России, но и в Литве и Польше многие называли беглым монахом и пророчили скорое его падение. Эту молву пронесли там, большею частью, поляки, возвратившиеся с обманутыми надеждами из службы при московском царе. Новые слухи, приходившие от поры до поры в Краков, подтверждали ее. Юрий Мнишек медлил, под разными предлогами: то говорил, что не имеет денег на уплату долгов и на подъем в дальнюю дорогу; то поставлял важным препятствием к выезду носящиеся в Польше слухи, что царь живет в предосудительных связях с дочерью покойного царя Бориса [109] . Дмитрий в ожидании невесты, действительно взял к себе Ксению и этим поступком доказал испорченность нравов, общую ему с тогдашним веком. Любовь к блистательной польке была, однакож, так в нем сильна, что, получив намек от нареченного тестя, он немедленно удалил от себя несчастную Ксению в Белозерский монастырь, где она и была пострижена, под именем Ольги. Что касается до денег, то Дмитрий не щадил для тестя и для невесты ничего и посылал в Самбор суммы за суммами. Не смотря, однакож, на все это, Юрий Мнишек медлил и ожидал страшной вести о гибели самозванца, а вместе с ним и о гибели собственных блистательных надежд. Между тем Афанасий Власьев, посланный в Слоним с многочисленною свитою и лошадьми, для встречи и провожания царской невесты в Москву, томился скукою бесконечного ожидания, издерживался и боялся гнева Дмитриева за медленность порученных его заботам гостей. О Димитрии и говорить нечего: он дошел до высшей степени нетерпения и посылал к Мнишку письмо за письмом, то с сердитыми упреками за медленность, то с покорными мольбами не мучить его долее. Наконец Сендомирский воевода, видя, что Москва повинуется по-прежнему Дмитрию, перестал придавать важность слухам о страшном заговоре против него бояр, духовенства и торговых людей, и двинулся в дорогу в сопровождении многочисленных родных, приятелей и слуг. Однакож еще колебался между стремлением к величию и страхом гибели, хотел было даже воротиться назад, под подлогом огорчения за грубую настойчивость царских послов, и растянул дорогу так, что, выехав в начале января 1606 года, едва в апреле достиг русской границы.
109
Собр. Гос. Гр. и Д. II, 243: «И поелику (писал Мнишек) известная царевна, Борисова дочь, близко вас находится, то благоволите В. Ц. В., вняв совету благоразумных с сей стороны людей, от себя ее отдалить.»
Между тем Дмитрий готовился к походу на Азов, слил множество больших пушек и мортир, и еще зимою отправил их в Елец, а рати велел готовиться к великому походу и по весне выступить в южную украйну, одним по Дону на стругах, а другим степными сакмами к Ельцу. Мечтая о геройских подвигах в войне с татарами и турками, Дмитрий делал зимою примерные осады ледяных крепостей. Он думал этим способом ознакомить своих воевод с осадным искусством; но вражда их к немецкой царской дружине нашла тут новый источник обид и неудовольствий. Однажды он велел обвести ледяным валом Вяземскую обитель, в 30 верстах от Москвы, и поручил защищать эту крепость князьям и боярам с дружиною стрельцов, а сам пошел на приступ с немцами. Тем и другим, вместо оружия, служили снежные комья. Немцы воспользовались этим случаем, чтоб отомстить боярям за их вражду и, вместе с снегом, принялись метать каменья. Ничего не замечая, пылкий предводитель с жаром продолжал приступ и первый ворвался в крепость. Победители и побежденные сели вместе за столы и стали пировать. Радостный царь, вознося кубок, говорил: «Дай Бог взять нам так и Азов!» и велел готовиться к новой потехе. Но тут кто-то из приближенных шепнул ему, что он играет в опасную игру, что бояре злятся на немцев, которые осмелились бросать в них каменьями, что у немцев нет никакого оружия, а у всех бояр припасено по острому ножу, так не вышло бы худой шутки. Царь одумался и немедленно возвратился в столицу.
Москва продолжала волноваться разными опасениями: то проносился в народе слух, что царь, под видом ратной потехи, хочет с своими немцами перебить всех бояр; то говорили, что он велел составить описи монастырским имуществам, с тем, чтоб ограбить древние святыни на жалованье войску, для войны с турками. Бояре и монахи нашли средство возбудить даже в стрельцах ненависть к Дмитрию. Стрельцам было досадно, что не из них набрана царская гвардия. «Царь нас не любит и не верит нам», говорили они. «Чего ж нам ждать, когда приедет из Польши невеста и привезет с собой поляков? Сколько тогда накопится иноземной сволочи!» От оскорбленного самолюбия и зависти запылало с большим жаром и оскорбленное религиозное чувство. Стрельцам, как и всем москвичам, было досадно, что за Дмитрием в самую церковь следовали его телохранители, «безбожные латины и люторы». Презирая русский народ, эти иноземцы естественно не почитали его святыни: гремели оружием во время богослужения, облокачивались на гробницы, опирались о раки с мощами. Стрельцы, просто, заговорили, что царь разоряет веру православную, и некоторые стали замышлять, как бы освободиться от него и от ненавистных его хранителей. К счастью для Дмитрия, один из заговорщиков изменил товарищам и сказал об их замыслах Басманову, а Басманов царю. Дмитрий и в этом случае поступил по-прежнему: отдал виновников на суд товарищей. Тогда стрельцы доказали ему, что, не смотря на множество тайных врагов, есть у него люди, преданные ему всею душою. Стрелецкий голова, Григорий Микулин, грубо, но сильно выразил свою верность: «Позволь мне, государь», сказал он, «я у тех твоих, государевых, изменников не только что головы поскусаю, но и черева из них своими зубами повытаскаю!» и выразительно мигнул своей дружине. Стрельцы бросились на преступников и в минуту иссекли их в мелкие части.
Скоро Дмитрий снова почувствовал грозное состояние умов некоторой части московского народонаселения. Дьяк Тимофей Осипов, убеждённый несомненно в его самозванстве, решился обличить его всенародно, не щадя жизни; говел несколько дней дома, приобщился святых тайн и, явясь во дворце пред царя, окруженного боярами, сказал ему: «Ты воистину Гришика Отрепьев, расстрига, а не непобедимый цесарь, не царев сын, Дмитрий, но раб греха и еретик!» На этот раз пылкость характера не позволила Дмитрию оказать равнодушного презрения к безумному, как он мог думать, обличителю: он приказал тотчас казнить его. Поступок Осипова одушевил многих других дерзновенною ревностью к истине и ненарушимости веры. На улицах, в домах и в особенности в монастырях проносилось беспрестанно слово расстрига, служа одним к выражению бессильной злобы, а другим — средством к доказательству своего усердия перед царскими приверженцами. Взаимная вражда партий сделала и из Дмитриева правления то же, что было при Борисе. Как в то время господа не смели поднимать глаз на своих холопей, безнаказанных доносчиков [110] , так и теперь многие почетные и зажиточные люди смирялись перед наглостью низкой черни и казаков, тужили от них тайно и старались удовлетворять их требованиям, чтоб не подвергнуться доносам. Чем опаснее становилось положение государя, тем ревностнее действовали его недостойные угодники: предвидя с его гибелью собственные бедствия, они опереживали его приказания и, во имя царя, совершали много тайных истязаний и казней. Пишут, что в это время многие безвестно погибали, и не только в Москве, но и в других городах, по монастырям и городским домам, разного звания люди были схватываемы и заточаемы в неведомые пустыни и подземелья, а многим рыбная утроба сделалась вечным гробом. [111]
110
Авр. Палицын, 9: «Рабом же на господий толико попусти (Борис) клеветати, яко и зрети не смеюще на холопей своих.»
111
Там же, 27: «От злых же врагов, казаков и холопей, вси умнии токмо плачуще, слова же рещи не смеюще. Аще бо на кого нанесут, яко ростригою нарицает, и той человек безвестно погибает, и во всех градах российских, и в честных монастырях и мирстии, и иноци мнози погибоша, овии заточением, овем же рыбная утроба вечный гроб бысть.»
Между тем на границах еще раз отозвалась болезнь, которою сильно был заражен тогда состав государства: толпа казаков, это накопление вредных соков в расстроенном организме Московского царства, не вся подвинулась на возвращение престола мнимому Дмитрию. Отдаленная масса её, сторожившая, под именем терских казаков, южные прикавказские границы, осталась вне движения, произведенного его появлением. Узнав поздно о счастливых походах донской ватаги и о чести, какую гонимый прежде Дон снискал у нового царя, они завидовали такой благодати и готовы были подражать своим соседям. Тогда бояре, подмечавшие все обстоятельства, могущие вредить Дмитрию, увидели в терских казаках новое орудие для своих козней. Они решились употребить против Дмитрия то же средство, какое употребили против Годунова, и передали казакам выдумку, что дочь царя Фёдора, умершая в младенчестве, была подкидыш, что Годунов, опасаясь наследника престола, подменил будто бы этою девочкою ребенка мужеского пола, тотчас по рождении его на свет, и хотел истребить его, но что ребенок был спасен боярами, окрещен под именем Петра и скитается теперь в толпе казаков, страшась также Дмитрия, как прежде страшился Годунова. Весть эта была на руку казакам: они отыскали отчаянного молодца, именем Илью Муромца, назвали его царевичем Петром и, в числе 4 тысяч, отправились мимо Астрахани, вверх по Волге, для возвращения царевичу престола: дерзость, объяснимая только тайными ободрениями бояр, которые накопили уже сильную партию недовольных, готовых восстать на Дмитрия при первой возможности. Дмитрий знал по опыту, как легко русские простолюдины хватаются за имя «истинного, прирожденного царя», и, вместо отпора, послал к мнимому сыну Фёдора приглашение мирно пожаловать в Москву и разделить с ним царскую власть. Не известно, как бы он с ним управился в Москве, если б дожил до его прибытия, но казаки смело пошли вперед с своим царевичем.
Так, забегая со всех сторон, бояре отвлекали внимание царя от своего заговора и ждали только прибытия его невесты, чтоб, под шум свадьбы, взорвать искусно и терпеливо приготовленный подкоп. Гибель Дмитрия до того у них была рассчитана, что они не боялись даже его опалы и дерзко осуждали его домашние привычки и обычаи. Однажды, в конце Великого поста, подали за царским столом жаренную телятину. Князь Василий Шуйский сказал царю, что русские не едят в пост мяса. Дмитрий начал доказывать ему, что в этом греха ещё немного. Тогда думный дворянин Татищев грубо вмешался в спор и наговорил царю таких колкостей, что тот выгнал его из-за стола и только, по просьбе Басманова, пощадил от заточения [112] . Басманов старался миротворством утишить вражду между приверженцами Дмитрия и тайными его врагами: не знал, что спасает от опалы будущего убийцу своего!..
112
Маржерет, 90: «В день пасхи Татищев получил прощение.... хотя все догадывались.... что Татищев задумал какое-то коварное дело, ибо никогда прежде он так не поступал, как дней за 15 до своей опалы.»