Повесть о детстве
Шрифт:
Я не успел спросить его, откуда он это знает: Кузярь уже махал валенками далеко и быстро скрылся за кладовой Стоднева.
Я вошел в избу, разделся и залез на печь. Катя стояла в дверях чулана и говорила торопливо и возбужденно, двигая лопатками. Ни она, ни бабушка меня не заметили.
Семы в избе уже не было.
– Ой, мамка, чего делается!.. Ваньку Юленкова избили в кровь... А он ревмя ревет. Акулину на руках в избу внесли... Ничего-то у них не осталось. Тут тетка Паруша подошла, растолкала и сотских и мужиков
– Ох, давно-о я ее знаю!..
– Голос бабушки помолодел при воспоминании о прошлом.
– Еще в девках мы с ней водились. Уж такая была озорница да карахтерная - парни ее боялись. Первая плясунья была. А когда на барский ее взяли, в девичью, сторонние баре приезжали любоваться ею и всё купить ее хотели. А наш барин смеялся и покрикивал:
"Эта девка - богатырь. Я ей мужика найду под стать. Они наплодят мне таких мужиков, кои будут целыми копнами ворочать..." А мужика-то ей за провинность маленького дали. Она его, для смеху, на руках носила.
И бабушка засмеялась, но и смех ее был похож на стон.
– Да будет тебе, мамка!
– оборвала ее Катя, но сама засмеялась.
– Он, старичишка-то ее, и умер как-то не полюдски: поехал на гумно и замерз.
В избу вошел дед, а за ним отец. Выдирая лед из усов и бороды, дедушка щерился от усмешки.
– Смеху что было! Согнали скотину-то, а она проломила ограду - и наутек. Много ли гнилью надо-то! Сперва и не заметили. Тут пристав с Митрием да с Пантелеем торги да переторжки устроили. Бабы плачут, мужики в ноги кланяются, а скотина-то - хвосты на спину. . Смеху что было!
Отец посмеивался в бороду и в тон деду подсказал:
– А как пристав-то... кулаками на каждого. А Митрий Степаныч успокоил его: "Мы, бает, всё по списку соберем.
Пожалуйте ко мне обедать".
"Никто не видал. Вот так мы!" - подумал я и почувствовал себя на несколько лет старше.
Я уже ничего не боялся и осмелел, свешивая голову с веретья над задорогой. Кузярь мне показался теперь умнее и сильнее самого пристава.
– А где ребятишки-то?
– благодушно спросил дед - Все разбежались...
– А я-то? Чай, я здесь...
– задорно крикнул я и засмеялся, довольный, что меня никто не заметил.
– Да ты когда это прибежал-то?
– удивленно крикнула Катя.
– Мы тут с бабушкой беспокоимся: где, где он? А ты уж на печи.
– А я, бай, попадет кому под руку парнишка-то, побьют еще, - простонала бабушка.
– А он на печи с тараканами.
И голосу не подает.
– А я все видел, - похвалился я.
– Сейчас только пришел.
– Мать-то к баушке Наталье пошла, - плоха стала баушка-то.
Отец присел к краю стола и принялся тереть ладонями глаза. Я уже знал, что тер он глаза в присутствии деда, чтобы не встречаться с ним взглядом. Вдруг он засмеялся.
– Володимирыч-то чего отчубучил, батюшка... Перед приставом вытянулся по-солдатски и как топором отрубил:
"Разрешите, вашбродь, купить мне коровенку Юлёнковых.
Сколько положите - внесу сей минут". А пристав на него - как пес- "Гав, гав, кто такой? Зачем тебе коровенка?" - "Для хозяйства, вашбродь. Я солдат. Георгиевский крест имею, с турком воевал".
– "Ага, герой, бает, честь отдаю георгиевскому кавалеру. Вынимай пятишну и бери".
Дед лег на лавку, положил голову на колени бабушки и блаженно закрыл глаза, когда она начала деревянной гребенкой и пальцами перебирать его волосы.
– Он хоть и табашник, и бродяга, и еретик, а человек хороший. Я его сколь годов знаю. Ты, Васька, зло свое из головы выкинь. Проучил он тебя, и ежели что - опять в дураках будешь.
Отец молча и угрюмо встал, снял шубу со стены и, накинув ее на плечи, вышел из избы.
– Отпустил бы ты его на сторону, отец. Едоков много, а земли-то на одну борозду.
Но дед уже храпел, сотрясая воздух, и чудилось, что от его храпа дрожали и стена и печь, а тараканы испуганно разбегались в разные стороны.
XX
Коровенку свою Юлёнков опять загнал в хлев, а вечером, когда все мы сидели за столом и ужинали, он пришел к нам и, крутя головой, бормотал сквозь смех:
– Ввалился в избу-то... слезами весь изошел... а мою пестравку, гляжу, швец за рога тащит. "Ваня, кричит, получай свою скотину! Чуть, бает, по дороге не сдохла. Накорми, напои ее!" А баба лежит и стонет: "Иди, в ноги Володимирычу поклонись!" Выбежал я и брык ему в ноги.
А потом зло взяло, ору: "За то, что корову привел, сто раз в ноги поклонюсь. А за то, что обохалил меня, зубы тебе выбью. Нищим ты меня сделал, милостыньку подал, без ножа зарезал. Теперь каждый пальцем будет в меня тыкать.
"Нищий, нищий! Коровий пасынок!"
Дед вскинул на него жесткие глаза и пошевелил бровями.
– А я на месте Володимирыча схватил бы тебя за вихры да заставил бы себе валенки целовать. Чего бы ты сейчас без коровы стал делать? Помер бы со своей Акулиной-то...
Ванька заерзал, вскочил с лавки, закричал и замахал руками:
– Да ведь, дядя Фома! Чай, честь-то дороже денег. Доброе-то имя слаще коровьего вымя. Хоть бы тебе доведись - заплакал бы от обиды. А я надел имею, хозяин.
– Надел!.. Корове на хвост надел...
Сыгней весело съязвил:
– У тебя, Ваня, честь-то семишник стоит. Это про тебя, что ли, песня поется?
Сидел Ваня на диване,
Чай с лимоном распивал..
Ванька заиграл локтями, заломался, выставил одну ногу, потом другую и хвастливо залопотал: