Повесть о докторе Николае Евгеньевиче
Шрифт:
Джанелидзе сказал раздельно и внятно:
– С огромным удовольствием, дорогой друг Николай Евгеньевич, я этому вашему профессорчику откручу голову напрочь, хоть и не являюсь поклонником смертной казни. Немедленно напишите про эти ваши лангетки в «Вестник хирургии»!
Слупский про эти свои лангетки в «Вестник хирургии» написал. Однако профессорчик оказался живучим: необходимейшую для войны заметочку напечатали лишь в 1944 году. Держали в редакционном портфеле по принципу: «А кто вы такой, чтобы иметь свои взгляды на вещи? Профессор? Доктор медицинских наук? Академик? Ах, только врач, просто врач, некто Слупский!»
Грустно это
Разговор же о диссертации так, в сущности, ничем и не кончился. В эту пору Николаю Евгеньевичу приходилось делать до сорока операций в день. Он не только сам оперировал, но и учил, КАК надо оперировать. Для диссертации же необходимо было сдавать еще и обязательные предметы – скажем, философию. Слупскому же, говоря по совести, было не до философии. По самым скромным подсчетам, «деревенский доктор» Слупский прооперировал за годы войны более восьми тысяч человек, зашивал сердца, оперировал на легких. И всего этого ему было мало. Он искал, изобретал непрестанно, изо дня в день, по принципу, который сам метко и точно сформулировал:
– Из наличия, понимаете ли, дорогие товарищи? Веревочка, солома, старое бельишко, проволочка – солдату все пригодится. От вышестоящего начальства требовать – дело нехитрое, а ты нут-ко сам умишком раскинь.
Изобретал, придумывал и показывал всем, свойство истинно талантливого человека – скорее отдать другим все, что придумал сам. Не для себя же, черт возьми, придумано – для раненых! Поэтому нужно, чтобы все узнали, чтобы немедленно практически ознакомились. Вот и остался список практических предложений, однако короткие практические предложения эти куда дороже иных ученейших сочинений, пылящихся и по сей день на полках за соответствующими номерами…
Во всяком случае, сотни людей выжили после тяжелых ранений благодаря именно этим практическим предложениям практического врача, и, может быть, это обстоятельство не такое уж маловажное, когда речь идет о профессии хирурга. Кстати, в данном случае речь идет не только о H. E. Слупском. Думается нам, что таких врачей, как Николай Евгеньевич, на нашей Родине очень много и таких практических предложений, как у Слупского, не одна тысяча.
Где все эти предложения? Кто ими занимается?
– Когда-нибудь обобщат! – со своим характерным коротким вздохом ответил на мой вопрос Николай Евгеньевич. – Только будет это поздновато, медицина на совсем новые рубежи скакнет. Например, достигнет человечество практического бессмертия, зачем тогда мои лангетки да веревочки? А тогда нужны были, ох нужны! В нашем деле «своевременно или несколько позже» – формула малоутешительная и даже вовсе неподходящая…
«Мягко сказано!» – подумал я.
Собрались на собрание Фрицы и Гансы…
В застиранной порыжевшей гимнастерке, в сбитых кирзовых сапогах (хромовые Николай Евгеньевич, по его словам, за всю войну «только издали видел»), тяжело припадая на раненую ногу, вернулся Слупский в октябре сорок пятого в Чудово.
Невеселое это было возвращение.
Ничего здесь не осталось от той больницы, которую с такими трудами возводил он много лет назад. Невесело оглядывая пепелище, посидел Слупский на фундаменте, ножом вскрыл банку консервов, поел их с солдатским хлебом, запил водой из фляжки и поехал в Ленинград за назначением.
В вагоне настроение Николая Евгеньевича быстро исправилось. К нему подошел молодой человек, назвал свою фамилию, осведомился, не с военврачом ли Слупским разговаривает. Николай Евгеньевич кивнул.
– Я тоже врач, – сказал молодой человек. – Был довольно серьезно ранен. Вы мне вашим гипсом с соломой спасли ногу. До самой Читы доехал, и, как видите, сейчась хоть танцуй.
Здесь же, в вагоне, военврач Слупский осмотрел ногу военврача Кузовлева, потом, посмеиваясь, вспомнил, как нелегко доставалась вышеупомянутая солома. Вьюжными зимними ночами ездил тогда Николай Евгеньевич с солдатами по колхозам. Бабам-председательницам разъяснял научно, для чего нужна солома. Вздыхали председательницы, но никто в соломе не отказывал, тем более что Слупский на ходу кое-кого из больных посмотрел и полечил, и даже гнойник вскрыл деду-пасечнику. И трудные роды в одну из таких ночей тоже потребовали вмешательства Николая Евгеньевича…
В Ленинграде Слупского назначили главврачом Сестрорецкой городской больницы.
В здание больницы было шесть прямых попаданий. Из имущества главный врач принял двадцать искореженных коек, три пинцета и четыре шприца.
Так начал Николай Евгеньевич «мирную» жизнь.
И неполадки на «Дружной Горке», и чудовские трудности, и даже дни войны теперь, в Сестрорецке, показались Николаю Евгеньевичу не такими уж тяжелыми по сравнению с тем, какая работа предстояла здесь: городу требовалась больница немедленно, сейчас же, буквально завтра, а рабочей силы для восстановления здания никто не давал, квалифицированных мастеров не было ни единого, в строительных материалах Слупскому отказывали, и дело восстановления больницы или совсем не двигалось, или двигалось черепашьими темпами.
Неподалеку от разбитой больницы был расположен лагерь военнопленных немцев. Однажды Слупского пригласили туда. Умирал юноша, студент Боннского университета, филолог, с внутренней грыжей, ущемленной в диафрагме, а профессор, полковник – немец, владелец хирургической клиники в Берлине, – лечил солдата от плеврита. Николай Евгеньевич сразу же заметил, что студента рвет, а живота нет совершенно. Следовательно, все перекачивается наверх. Обнаружил Слупский и маленький рубец сзади. Было ранение, диафрагму не заметили, кожу зашили. У студента в грудной полости был расположен весь желудок. Такие аномалии случаются, но чрезвычайно редко. Вот там, в груди, что-то плещет, а профессор-полковник, согласно своей аккуратнейшей науке, и решил: плеврит.
Тут произошел примечательный разговор. Студент, солдат-тотальник, совсем еще юноша, с бледной улыбкой сказал Слупскому:
– Я имел смелость объяснить господину полковнику, что у меня желудок расположен в грудной полости. Но господин профессор разъяснил мне, что если я призван в армию, то такой аномалии быть не может. Я имел смелость опять-таки заверить профессора, что такая аномалия имеет место и что меня, в сущности, медицинская комиссия и не осматривала: язык, пульс – и иди защищай отечество, однако же господин полковник профессор аномалии у меня не обнаружил.