Повесть о докторе Николае Евгеньевиче
Шрифт:
Слупский молчал.
Ужасно горько было перестать совершенствоваться, уйти от такого учителя, как Греков.
– Без ставки я бы мог тебя продержать, – поняв грустное молчание Слупского, сказал Греков. – То есть без денег. Я сам так много лет проработал, имение даже продал.
– Я могу продать брюки, – ответил Слупский, – но ведь всего одна пара. В чем ходить?
Греков невесело улыбнулся.
– Мы еще вместе поработаем, – твердо сказал он, – это все временное. Поезжай, тоже полезно – и больным и тебе. Нелегко будет, но Советская власть поможет, в случае чего ступай за помощью к ней. Без робости! За больных дерись, дерись смертно, на увечья, которые в этой драке получишь, внимания
И рассказал.
Оперировал Греков старуху. Нужно было извлечь камни из мочевого пузыря. Из-за преклонных лет и дурного сердца больной операция производилась под местной анестезией. Старуха вела себя мужественно, но, когда Греков начал орудовать иглой, разворчалась:
– Поторопился бы ты, батюшка! Думаешь, легко терпеть-то? Э-эх, плох портняжка, коль так долго возишься…
Греков, разумеется, иглой орудовал искусно, но ткани тела все время рвались, и он в том же ворчливом тоне, что и старуха, ответил:
– Портной-то, матушка, вроде бы не из последних, а вот суконце подгуляло, поизносилось здорово, так поизносилось, что на портного и грех валить…
Старуха, несмотря на боль, хихикнула, а назавтра вся округа знала эту историю о портном и суконце…
На прощание учитель и выученик поцеловались.
С тощим чемоданчиком, в плохоньком, «несолидном» пальтишке, в кепочке с пуговкой, дождливым утром Николай Евгеньевич Слупский сошел с поезда в древнем городе Новгороде. До фабрики «Пролетарий» предстояло добираться на лошади еще верст тридцать.
Было это в тот самый час, когда маститый профессор Александров, лучезарно улыбаясь, вновь «оформлялся» в Обуховской больнице. Пахло от него привезенными из Лондона дорогими мужскими духами «Запах кожи», и в небрежно повязанном галстуке матово светилась большая серая жемчужина.
Настроение у Александрова было хорошее, у Слупского – отличное. Свесив ноги с телеги, Николай Евгеньевич читал письмо, одно из тех, которые «согревали душу» в самые трудные времена его нелегкой жизни. Письмо было от Героя Социалистического Труда Михаила Петровича Уткина. Замечательный гравировщик по стеклу Уткин проработал к тому времени, когда Слупский прооперировал его на «Дружной Горке», шестьдесят пять лет. От роду ему было семьдесят шесть. Отец знаменитого гравировщика был крепостным графа Финкельштейна, проигравшего в карты целую деревню Ярославской губернии «на вывод». Семейство Уткиных и «вывели» на фарфоровый завод…
Тридцать лет Михаил Петрович был калекой. Не мог сидеть.
Слупский сделал ему операцию, по тем временам труднейшую и рискованнейшую. Теперь Уткин хвастался:
«Все тебя помнят, дорогой ты наш друг Евгеньевич, а я и подавно. Работаю и сижу обеими половинами, как сам граф Финкельштейн, и черт мне не брат! Ничего больше не болит, а уж как я мучился все тридцать годов, это врагу не пожелаю. Может, ты теперь и в профессора вышел, Евгеньевич, но нам это без надобности. Ты нам какой есть и гож
Слупский читал, и на сердце у него было славно. О рюмочке он не думал. «Ходит птичка весело по тропинке бедствий, не предвидя от сего никаких последствий».
К рюмочке этой придется нам еще вернуться.
Чудо в Чудове
Бронницкая фабрика «Пролетарий» встретила Слупского до крайности неприветливо. Завхоз больницы, выгнанный недавно с работы из милиции «за пьянство и буянство» и никак не желающий примириться с тем, что он больше не начальник, сделал вновь прибывшему главному врачу следующее официальное заявление, сдабривая его для выразительности крепкими словами:
– Я, Соломонов Захар Алексеевич, нахожусь здесь на должности красного директора. Ты – спец и обязан целиком мне подчиняться. Если будешь себя соблюдать, произведу в технического директора. Еще: на инвентарь и оборудование средств нет и не будет. В смысле медикаментов – не надейся. Лечи беседами и лаской. Обхождением лечи. А которые особо настырные, пусть в Ленинград едут, мы не задерживаем. И тебе поспокойнее, и мне мороки меньше. Учти также: если против меня пойдешь, я тебя с больничной кашей съем и не подавлюсь. Отправляйся работай, у меня нынче день неприемный…
Впрочем, через несколько дней «красный директор» раздобрился и после очередной речи выдал своему «спецу» восемь рублей на приобретение имущества.
Выручил рабочий класс.
Ему, его величеству рабочему классу, молодой «вмешивающийся» доктор рассказал, каковы дела со здравоохранением. Старый слесарь Рузаев из железнодорожного депо внес предложение: отработать один день на приобретение инструментов и всего прочего, необходимого нашей медицине инвентаря.
Проголосовали единогласно. Всю ту памятную пятницу рабочий класс «Пролетария» работал на свою больницу. Это было противозаконно, но тем не менее Николаю Евгеньевичу выдали на руки три тысячи пятьсот рублей. С этими деньгами он поехал в Ленинград, где инвентарь и инструменты были куплены. В окрздраве на Слупского долго кричали и даже ногами топали, а некто Зайцев сказал:
– Какого тебе черта больше всех надо! Нет инструмента, нет инвентаря, нет медикаментов – отдыхай! Там пейзаж знаменитый. Рыбалка тоже. Только назначили – уже от тебя шум пошел.
Николай Евгеньевич ответил по возможности спокойно:
– Без шума с вами не проживешь. А отдыхать я начну после того, как исполнится мне восемьдесят лет. Будьте здоровы.
Через месяц после этого памятного разговора Слупский открыл хирургическое отделение. Первой операцией, которую он здесь сделал, было кесарево сечение. И мать – работница, одна из тех, которая отработала день на свою больницу, и ребенок остались живыми и здоровыми. Рузаев, встретив Слупского на улице, первым снял картуз и сказал солидно:
– Уже на одном этом кесаревом тот наш рабочий день но пропал. Ты дальше старайся, поддержим. Ежели что, иди к нам. А я, кстати, днями к тебе наведаюсь: точит меня что-то в брюхе, надо научно разобраться.
Слупский разобрался. Рузаева пришлось прооперировать. Операция была трудная, тяжелая, опасная. О возможности печальных последствий Николай Евгеньевич старого слесаря предупредил и выслушал своеобразный ответ:
– Мы, большевики, товарищ доктор, – люди рискованные. Есть у нас такая некая дата – седьмое ноября. Между прочим, рисковали. Так что давай делай.