Повесть о двух кораблях
Шрифт:
На квадратной колонне посредине, на тумбе орудия главного калибра, установленного на верхней палубе, белели листки расписаний. Сквозь прикрытые решетками люки в палубе кубрика блестели плотные ряды снарядов в крюйт-камере. Краснофлотцы стояли, вытянувшись, там, где их застало появление Снегирева. На рундуках, укрывшись полушубками, продолжали спать сменившиеся с вахты.
— Вольно! — сказал старший лейтенант.
Кубрик снова зажил обычной жизнью. Кто-то продолжал бриться, подвесив маленькое круглое зеркальце к переборке. В глубине помещения кто-то читал газету, рядом другой матрос, привалившись на рундук, писал письмо.
— Садитесь, товарищ старший лейтенант! — сказал один из краснофлотцев, освобождая место на ближнем рундуке.
— Сейчас посидим, Фомочкин! — сказал Снегирев. Он глядел туда, где несколько человек за столом ели из алюминиевых мисок.
— Ну, орлы, как обед сегодня? — спросил Снегирев.
— На второе — мясо, на третье — компот, поели так, что бросило в пот, — скороговоркой ответил юркий парнишка с всклокоченными волосами. — На харч жаловаться не можем, товарищ старший лейтенант, только водочки маловато.
— Наркомовские сто граммов получили?
— Так точно, получил. Да мне это как слону дробинка.
— Видно, какая вам дробинка, — сказал Снегирев. — Иного только подпусти — он весь корабельный запас выпьет. Согрелся — и порядок... Маяковского любите?
— Трудноват, товарищ старший лейтенант, — удивленный неожиданностью вопроса, сказал краснофлотец.
— Значит, целиком еще не прочли Маяковского. А у него про вас тоже есть. Помните, матросы: «Причесываться? На время не стоит труда, а вечно причесанным быть невозможно».
Кругом засмеялись. Встрепанный краснофлотец стал смущенно приглаживать волосы.
Снегирев шагнул к сидящим за столом.
— Ну, а подвахтенные обедом довольны?
— Компот слабоват, товарищ старший лейтенант, — сказал один из обедающих.
— Слабоват?
— Точно, — подтвердил другой. — В нем Рязань с Калугой видны. Одна вода.
Голос Снегирева стал жестким.
— Бачковой! Сходите на камбуз, скажите кокам, чтоб налили настоящий компот. Скажите, что сменившимся с вахты стыдно давать остатки. Позор! Предупредите: если не дадут хорошего компота, сам приду на камбуз поговорить с ними по душам.
— Есть сходить на камбуз! — весело крикнул один из краснофлотцев. Схватив медный бачок, быстро исчез в люке.
Снегирев присел на рундук. Вокруг него собирались моряки.
— Ну, а как вообще настроение?
— Плоховато, — тихо сказал кто-то сзади.
— Что так? — Снегирев приподнялся, всматриваясь туда, откуда раздался голос.
Прислонившись к койке, стоял высокий, худой матрос. Его расстегнутый полушубок был накинут прямо на тельняшку, копна рыжих волос горела над угрюмым лицом.
— Плоховато, товарищ старший лейтенант. Болтаемся в море взад-вперед, а дела не видно. Скучает народ.
Снегирев встал и шагнул к рыжеголовому матросу. Они стояли друг против друга. Качающийся свет играл на их лицах. Читавший газету отложил ее в сторону. Сидевшие за столом перестали есть. Калугин увидел, как в каждом устремленном на Снегирева взгляде вспыхнул какой-то невысказанный вопрос.
— Покажи им письмо, Ваня! — сказал читавший газету.
— Лучше ты свое покажи.
— Нет, ты покажи, Ваня! — повторил краснофлотец с койки.
Рыжеголовый вынул из кармана брюк, протянул Снегиреву небольшой, сложенный треугольником листок. Знаменитый фронтовой треугольник, письмо, пришедшее откуда-то из далекого тыла. Все глядели на расправляющие листок смуглые пальцы старшего лейтенанта.
— «Ваня, — начал громко читать Снегирев, — мы сейчас живем, слава богу, хорошо, чего и тебе желаем. Кланяются тебе мама, и сестра Маша, и Марья Сидоровна, и все те, кто от фашистов в лес убежал, а теперь вернулся домой и строиться начал, потому что дома у всех Гитлер пожег. А родитель твой Демьян Григорьевич привет передать не может. Забрали его фашисты, когда стояли в нашем селе, и ставили на горячее железо голого и босого и все спрашивали, где партизаны.
А Демьян Григорьевич ничего не сказал, только очень стонал, когда стоял на горячем железе, и ругал фашистов. А потом привязали его к танку и уволокли неизвестно куда, так что мы и могилки его не отыскали. Одну только шапку его подобрали на улице. Теперь ты один у меня остался, ненаглядный сыночек Ваня...»
Снегирев читал все громче и громче, и пока он читал, к нему все ближе придвигались матросы. Это была незабываемая сцена: низкое, раскачиваемое волнами помещение, угловатые, утомленные молодые лица, близко сдвинувшиеся со всех сторон, блекло-голубые матросские воротнички, полосы тельняшек, мех полушубков и грубая холстина голландок, а посредине черный блестящий реглан и взволнованное лицо офицера, громко читающего измятый листок.
— Душа горит, товарищ комиссар, — угрюмо сказал рыжеголовый, когда Снегирев дочитал последние строки и опустил руку с письмом. — А что отвечу мамаше? Что ходим в море взад и вперед, а врага в лицо не видим? Или что дали бой немецкому флоту, потопили тройку кораблей, отвели по-матросски душу?
— Я отвечу твоей матери, Максимов! — раздельно сказал Снегирев.
— Что ответите-то, отвечать-то нечего, товарищ старший лейтенант! — Максимов бережно сложил и спрятал листок в карман.
— Я отвечу твоей матери, — повторил Снегирев с силой. — И вот товарищ корреспондент, который с нами в операцию пошел, чтобы о нашем корабле рассказать правду, в газете напишет, и, может быть, твоя мамаша это прочтет. Я отвечу, что уже много месяцев бьются северные моряки, отдают здоровье и кровь, чтобы уничтожить фашистского гада. Ты думаешь, наш корабль мало делает для победы? А я вот долго в сопках, на сухопутье, служил, а знаю, что там про вас говорили: «Громовой» обстрел берегов вел, поддерживал фланг армии. Вы, Максимов, тогда «мессершмитт» сбили, помогли товарищам высшую скорострельность дать!
— Ну, сбил, — тихо сказал Максимов.
«Как он изучил корабль, — мельком подумал Калугин. — Он здесь не так давно, а всех знает по фамилиям, знает кто чем отличился...»
— Я вам расскажу, матросы, что фронт о вашей стрельбе говорил, — продолжал Снегирев. — Бойцы добрым словом вас поминали, «ура» кричали, когда вы разворачивали вражеские дзоты и батареи, когда фашистские кишки вверх летели. А как морские пехотинцы, посланцы наших кораблей, сами сражались на суше? Песни будут писать об обороне высоты Дальней, как не дали мы фашистам ни мили пройти от границы. Стеной встали там, рядом армейцы и военные моряки, вколачивали егерей в землю, а когда кончались у матроса патроны, бросал себе и врагам под ноги последнюю гранату, чтобы умереть, но не пропустить фашистов вперед! А здесь, на море, разве не держим мы на крепком замке северные границы?