Повесть о несодеянном преступлении. Повесть о жизни и смерти. Профессор Студенцов
Шрифт:
По–прежнему утверждались новые порядки, вырабатывались планы исследовательских работ, рождались и умирали идеи, гипотезы возвышались до аксиом, теории снижались до ранга гипотез, и Студенцову оставалось лишь делать вид, что все это им продумано, взвешено и санкционировано. В душе Якова Гавриловича утвердилась уверенность, что, уйди он из института, ничто бы тут не изменилось, все шло бы так же, как при нем, а возможно, и лучше.
После зрелого размышления Студенцов рассудил, что при сложившихся обстоятельствах ему лучше всего держаться подальше от дел. Он видел, как его заместитель группирует вокруг Ванина сторонников его интересных идей, готовых отдать ему свой досуг, работать без устали, пока хватит сил, наблюдал и многое другое. Андрей Ильич не подозревал, как много Студенцов сделал
Так, наряду с официальными исследованиями, утвердились и другие–неофициальные, такие же волнующие, исполненные сокровенных надежд. Одни помощники Ванина изучали бактерии, вызывающие злокачественную опухоль у растений в их обычной растительной среде. Другие — искали этих бактерий в раковых тканях человека, третьи — выясняли, не свойственно ли микроорганизму, подобно многим другим, из видимого становиться невидимым. Этим было бы объяснено, почему в тканях человека не находят возбудителя раковой болезни. Некоторые прививали эти бактерии животным, искали общее между ними и вирусом молока, вызывающим у мышей рак грудной железы. Словно над бактериями не было проделано ни единого опыта в прошлом, каждый начинал свои исследования сначала.
Заведующий хирургическим отделением, тот самый, которого Яков Гаврилович упрекнул в склонности применять жестокие приемы лечения, занялся выращиванием «диалектической ткани», названной так потому, что, оставаясь сама собой, она одновременно становится своей противоположностью. Эта раковая ткань, как было известно из доклада Самсона Ивановича, после питания чужеродной кровью, сохранив полностью структуру своего вида, приобретает и нечто чужое, способное возбудить больной организм к самозащите. Агробиологам нечто подобное известно давно. Мичурин, прививая черенки антоновской яблони в крону дерева чужого сорта — сибирской ягодной яблони, — наблюдал, как после нескольких лет питания чужеродным соком природа плодов на прежних черенках изменяется. Единственно чем эти плоды еще похожи на антоновку — это белая окраска кожицы.
Не устоял против искушения и мастер «душевных лекарств» Мефодий Иванович Степанов, и он примкнул к «вольным искателям», как их прозвали в институте.
Все напряженно трудились, и больше всех — Андрей Ильич. Он словно сцепился с беспощадной болезнью, грозившей лишить его друга и жены. Глубокие морщины легли вдоль лица, и выражение его стало суровым, добрые, темные глаза ушли под низко нависшие веки, редко появлявшаяся улыбка оставалась незаконченной и слабой, словно ничто уже не могло заставить Сорокина ни посмеяться всласть, ни улыбнуться от всей души. Студенцов первый заметил эту перемену, и еще он увидел, что Сорокин с каждым днем бледнеет, а круги под глазами темнеют.
Ни на минуту Яков Гаврилович не примирился е тем, что произошло. Отстранившись от руководства научной работой, он только на время отодвинул нависшее несчастье. Опасность была слишком велика, чтобы оставаться спокойным. Что стало бы с его именем, если бы его помощники и ученики могли догадаться, что их учитель не разбирается в основах биохимии и, сравнивая препараты, не отличает нормальную ткань от ненормальной. Надо было скрыть правду, не дать повода для догадки или подозрения. Он никогда не признает себя побежденным и не уступит своего имени без борьбы. Пусть говорят, что Яков Гаврилович передал все дела заместителю, мало интересуется тем, что творится в институте, пусть толкуют что хотят, только бы по–прежнему верили в него. Уж он, Студенцов, оправдает доверие, у него достаточно еще сил, чтобы вернуть потерянное с лихвой. Ему вспомнился стол, заставленный чертежами, расписание занятий, прибитое к стене, учебники с закладками и зачетная книжка на краю стола — и, словно все это говорило о его собственном успехе, о чем–то им самим пережитом, — он почувствовал прилив новых сил.
С биохимией и иммунологией успеется, он упустил более важное — почти не изучал онкологию, знает современные теории рака понаслышке и не занимался диагностикой много
В ту пору его мало интересовало, что думают об этом другие, сейчас эта мысль словно ослепила его. Что, если бы ему пришлось удалить легкое, сделать операцию мозга или оперировать в пределах сердечной сумки, — хватило бы у него решимости за это взяться? Конечно, нет. Без подготовки, без того, чтобы кому–нибудь раза два ассистировать, ему с такой операцией не справиться.
В этом признании не было ничего нового. Учителя Якова Гавриловича твердили ему, а он в свою очередь повторял другим, что никакое искусство не приходит в упадок так быстро, как хирургия. Основанная на опыте, она поддерживается трудом и непрерывным упражнением. Отказываясь от хирургической практики, Студенцов знал, что его ждет, но утешался мыслью, что искусство сидит в нем глубже, чем у других, и в нужный момент он восстановит утраченное. В своем расчете Студенцов кое–что упустил, сейчас это упущенное напомнило ему о себе и глубоко его поразило.
«О моих смелых операциях и умении творить чудеса, — подумал он, — давно уже не говорят. Что, если в институте, в хирургическом обществе и среди населения решили, что моему былому мастерству пришел конец? Как о многих других, сошедших со сцены хирургах, обо мне давно говорят: «Яков Гаврилович был когда–то орлом, но он давно не оперирует, а теперь уже поздно. Был конь, да изъездился». Или еще так: «Он когда–то умел, теперь не то…» Пройдет немного времени, и мне без деликатностей скажут: «Мы помним ваши операции, как их забыть, но ведь вы теперь — администратор». Возможно, что такое мнение сложилось давно и только он, Студенцов, о нем не догадывался. И тот заведующий отделением, которому он недавно сделал замечание, и другой, и третий, которые при встрече улыбаются ему, про себя думают: «Был конь, да изъездился». И Андрей Ильич, вероятно, такого же мнения…
Эта мысль показалась Якову Гавриловичу невыносимой, кровь прилила к лицу, и в глазах потемнело. Он мысленно представил себе Сорокина, его искренние и правдивые глаза, добрую беспомощную улыбку, и хотел уже отказаться от своего подозрения, когда вдруг подумал, что из жалости к нему, Студенцову, Андрей Ильич делает вид, что ничего не замечает. В душе жалеет или смеется, а внешне прикидывается простачком. «Уж кому другому, — запальчиво подумал Яков Гаврилович, — но не ему жалеть и смеяться. Хирург, способный привить раковые клетки больной, подвергнуть ее смертельной опасности, не смеет бросаться упреками. А с каким упорством он отказывался доверить операцию другому…»
Вспышка раздражения быстро угасла и сменилась острым чувством стыда. Ему было стыдно перед самим собой, перед Андреем Ильичом, как если бы он это уже высказал ему, не пощадив его самолюбия. Какая мерзость! Обрадоваться чужой неудаче, несчастью, которому равного нет. Ему ли, Студенцову, давно переставшему быть врачом, пользующемуся своей отшумевшей славой, говорить о хирургическом искусстве!
Яков Гаврилович любил свою работу и теперь, когда увидел, как далеко он от нее отошел, почувствовал острую тоску по ней. Он стал каждый день приходить в операционную и наблюдать за тем, как работают врачи. На нем был стерильный халат на случай, если бы ему захотелось заменить хирурга или ассистировать ему. Этот неожиданный интерес к работе врачей одни объясняли как причуду таланта, другие — как усиление административного контроля, третьи еще по–иному. Поговаривали, что директор намерен представить к награде некоторых хирургов и выясняет, кого именно отличить. Директор не пытался опровергать эти слухи и даже делал вид, что придает им известное значение. Он охотно ассистировал Сорокину, заверяя его, что эта работа приятна ему.