Повесть о несодеянном преступлении. Повесть о жизни и смерти. Профессор Студенцов
Шрифт:
Поехал. Сижу в обширной аудитории, набитой до отказа людьми, и слушаю. После приветственного слова выступает тот самый ученый, который вначале меня расхолодил. Он оказался учеником знаменитого исследователя и после смерти учителя занял его научный пост. Он слово в слово повторил то, что давно было напечатано в его книгах и статьях, отпустил недоброе замечание по адресу тех, кто пренебрег учением Павлова, Мичурина и еще кое–кого, попутно обвинил их в политической слепоте и на том успокоился. За ним выступил его противник. Он также выложил то, что всем было уже известно из его печатных работ, и ничего не прибавил нового. Он непочтительно отозвался о тех, кто механистические идеи выдает за подлинную науку, и уверял, что потомки не признают их. И тот и другой одинаково настойчиво взывали к памяти своих учителей, утверждали, что их теории — лучше других, а они — продолжатели великого начала — шагают
Выступали и другие. У каждого была заранее написанная речь, составленная из давно напечатанных статей и из впрок заготовленных мыслей. Хотя никто не называл свое направление школой, об этом догадывались по тому, как часто они упоминали имя знаменитого ученого. Учителя были действительно достойными людьми и многое сделали для науки. Сменившие их ученики, в меру способные и в меру трудолюбивые, не в меру занимались прославлением своих наставников. Вся деятельность учеников сводилась к тому, чтоб показать: как бесспорно учение, которое они не создавали и которое им не принадлежит; в какой догматической неприкосновенности оно сохранилось, хотя множество последователей над ним потрудились; и как было бы хорошо, если бы все вопросы естествознания исключительно истолковывались ими.
Знаменитые учителя этого не домогались. Научные материалы они истолковывали по собственному разумению, не считали за грех, если добытые факты подтверждали не свои, а чужие предположения. Оставаясь верными себе, они готовы были уважать и не свое. Ученики не могли быть полезными друг другу. Их опыты служили предвзятой идее, то, что не укрепляло намеченную цель, отбрасывалось прочь как негодное.
Что бы ни говорили и ни делали помощники прославленных учителей, сказал я себе, факты в их книгах — достоверны, и я могу ими пользоваться.
Ванин облегченно вздохнул, словно то, что он рассказал, было самым трудным в его повествовании. Суровая строгость лица смягчилась, и глаза, укрывшиеся за разросшимися бровями, снова выражали добродушие.
В конференц–зале стояла особая тишина. Не то чтобы люди не двигались с места, не кашляли, не обменивались улыбками и замечаниями или отказывали себе в удовольствии посмеяться. Каждый вел себя как хотел, но помнил при этом, что никто ему не позволит сделать такое, что помешает соседу упустить хотя бы слово из доклада. Понимали это и те, которые, опоздав к началу, толпились у входа, не осмеливаясь пройти в зал, чтобы не вызвать шума.
— На этой сессии, — спокойно и ровно звучал голос Ванина, — мне посчастливилось посл}’шать ученого еще одного направления, и тут, признаться, мне повезло. Он не спорил ни с теми, кто утверждает, что именно вирус вызывает рак, ни с теми, кто полагает, что сам организм поражает себя болезнью, не возражал и против тех, кто все беды объясняет нарушенным обменом. Он готов был со всеми согласиться. Ни одна из теорий не противоречила тому, что он желал поведать.
В раковой опухоли, как известно, образуется ткань с чужеродными свойствами. Сотрудники вверенного ему института, а отчасти и он сам, установили, что против нее организм выделяет антитела, как бы с тем, чтобы устранить ее вредное влияние. Благородных защитников изучили и вновь убедились, что деятельность их действительно направлена против ткани с чужеродными свойствами. Антитела появляются в крови мышей после заражения. Вначале они действуют угнетающе на раковые ткани, ослабляют их рост, задерживают образование метастазов и энергично проникают в самую опухоль. По мере, однако, того как болезнь развивается, количество антител падает, и уже не удается их обнаружить. Самозащита организма как бы прекращается.
Из всего, что я услышал, продумал и понял, для меня было очевидно следующее.
И растения, и животные, и люди страдают от физических, химических, лучевых и прочих сил природы. На этой почве микробы или вирусы извращают обмен веществ в организме и предопределяют образование опухоли. В дальнейшем возбудителя уже не найти не только в опухоли человека, но и у птиц. То же самое происходит у растения: раковая болезнь продолжается и после того, как опухоль и бактерии удалены. Погибает ли возбудитель, принимает ли иную форму и не распознается нами, — не важно. Важнее решить: кто поддерживает начатое зло? Там, где нет возбудителя, вызванные им процессы идут обычно на убыль, почему здесь пожар как бы только разгорается? Кто продолжает ослаблять организм и сводить его защиту к нулю?
Для меня было очевидно, что остальное довершают образующиеся в опухоли измененные белки, имеющие свое антигенное — чужеродное — свойство. Иначе организм не стал бы против них ополчаться и, лишь потеряв свою армию антител, — сдаваться.
Самсон Иванович высоко поднимает свою львиную голову, закрывает
— Философ Карл Маркс писал: «Мы знаем только одну–единственную историю. Ее можно рассматривать с двух сторон и делить на историю природы и историю людей, но нельзя отделять эти стороны друг от друга. Пока существуют люди, история природы и история людей обуславливают друг друга». Наш отечественный мыслитель Александр Иванович Герцен сказал егце так: «Природа и история — это две главы одного и того же романа». Эта глубокая мысль не была усвоена нашими исследователями раковой болезни, они не разглядели ее исторических связей с природой. Страдание рассматривалось обособленно, — как людское, — животные были только материалом для опытов. Историческую цепь разорвали уже тогда, когда рак растений объявили болезнью схожей, но не тождественной с человеческой, а беспозвоночный мир признали иммунным к раку. Теперь мы уже знаем, что даже у слизняка встречается злокачественная опухоль мышц и желез. И бабочки, и личинки мухи дрозофилы, и морские ежи не избавлены от этого страдания. Во всякой жизненной среде могут возникнуть условия, невыносимые для организма, а в каждой клетке заложено свойство под влиянием таких испытаний становиться раковой. Ходом эволюции изменялись организмы, видоизменялся и раздражитель. Наименее изменчивые — растения — сохранили видимых микробов, у позвоночных, рыб, пресмыкающихся, млекопитающих и у человека — возбудитель стал невидимым. У растений и у птиц он сохранил способность поражать различные виды, отстоящие порой далеко друг от друга, у млекопитающих и у человека — он приспособился к одному определенному и в организме других — погибает.
С такими мыслями я покидал межинститутское совещание. Со мной уходила многочисленная аудитория, прибывшая сюда со всех уголков страны. Одни подолгу колесили на поездах, другие нескоро и до поездов добрались, кто на верблюдах через пустыню, кто на санях в собачьей упряжке, а кто и по воде. У всех было желание послушать ученых и самим поговорить: поделиться тем, что они увидели и перечувствовали у изголовья больного, за микроскопом на опыте. И ученым, казалось, полезно бы их послушать, сойти на время с высокой трибуны и поменяться местами. Мало ли что могли подметить эти рабочие пчелы науки. Много наблюдавшие, мало теоретизировавшие, но достаточно богатые творческим материалом, чтобы дать тронуться льду, — они тут, увы, не смогли исполнить свой долг. Выступили из них немногие, говорить им позволили только о том, о чем до них говорили основные докладчики, и не дольше десяти — пятнадцати минут. Было похоже на то, что именитые и неименитые ученые ради того, чтобы услышать себе похвалу, соглашались стерпеть одобрение, направленное также противникам. И именитые и неименитые допускали, конечно, что люди из провинции могут быть полезны науке, но зачем позволять им говорить что попало, рассказывать такое, что может не пригодиться ни одной из научных школ? Зачем этот напрасный труд?
В конференц–зале послышалось движение, оно началось где–то у дверей и скоро распространилось повсюду. Не выдержав напора опоздавших, передние ряды людей дрогнули и, толкаясь, опережая друг друга, устремились к свободным местам. Кто–то зашикал, раздались недовольные голоса, и шум так же внезапно, как возник, сменился напряженной тишиной.
Самсон Иванович всего этого не видел. Рассеянный взгляд его блуждал по аудитории, ни на чем не останавливаясь. Лицо выражало озабоченность. Он отвел от трибуны уставшие от напряжения руки, безотчетно поискал для них места и, видимо не найдя его, положил их перед собой.
— В одном из институтов, — продолжал он, — проделали интересную работу. Началось с незначительного на первый взгляд опыта. Кусочки мышиной опухоли три месяца выращивались вне организма, в сыворотке крови белой крысы. Во всем этом ничего необычного не было. Злокачественные опухоли, гибнущие, как известно, в теле чужого вида, прекрасно уживаются вне организма, питаясь его же соками. Эту мышиную ткань, вспоенную и вскормленную в крови крысы, привили здоровым крысам. Надо было ждать, что защитные силы обрушатся на чужеродную — мышиную — ткань и уничтожат ее. Ничего подобного не произошло, кусочки опухоли мыши не рассосались в теле крысы, а привились и даже образовали метастазы. Трудно найти этому объяснение, во кровь не вода, чужое, очевидно, стало своим. Когда я опухоли привитой крысы стали пересаживать кусочки этой ткани здоровым, те в свою очередь заболевали. Извечная вражда, установленная природой, была деятельностью человека устранена. Мышиная опухоль, выращенная в сыворотке крови морской свинки, также изменилась и, привитая в чуждый для нее организм, превосходно принялась. У морской свинки возникла злокачественная опухоль.