Повесть о несодеянном преступлении. Повесть о жизни и смерти. Профессор Студенцов
Шрифт:
С каким удовольствием сказала бы ему сейчас Елена Петровна: «Переходи, Андрюша, к нам, Яков Гаврилович даст тебе тему, и мы будем с тобой искать тайну раковой болезни. И сил и решимости у тебя более чем достаточно». Она не отваживалась об этом заговорить и позволила себе только чуть поднять брови и выразить свое сочувствие. На высоком лбу вдоль и вширь легли подвижные морщинки — клинопись, которую он прекрасно понимал.
Андрею Ильичу ничего так страстно не хотелось сейчас, как загладить свою вину перед женой. Вспомнилось, как несправедливо он при ней отзывался о Студенцове, не щадил ее чувства к тому, кто со школьной
— Ты часто говорила, — с чувством искреннего раскаяния произнес Андрей Ильич, — что признаться в дурном никогда не поздно.
Ее капризно сложенные губы напомнили Сорокину, что он должен ее пожалеть, произнести то, что ей так хочется услышать.
— Я никогда серьезно не думал над тем, — продолжал он, — почему работа у Студенцова так волнует тебя, какой идеей он тебя привлек.
Это была сущая правда. Он знал, чем занята его жена, какими надеждами живет ее сердце, но мысли эти держал как бы у преддверия сознания, не давая им утвердиться там, где обращаются его первостепенные идеи и чувства. Оттуда, из задворков сознания, они не могли напомнить ему о себе.
— Очень возможно, что своим методом лечения раковой болезни Яков Гаврилович продолжает дело Александра Васильевича Крыжановского.
Андрей Ильич чувствовал, что говорит неправду, лечение экстрактами ничего не меняло в хирургических методах Студенцова, в науке теория и искусство неделимы. Но, обуреваемый желанием доказать себе и Елене Петровне, что он способен судить объективно и тем загладить свою вину перед ней, он не мог уже остановиться.
— Осуждая Якова Гавриловича за одно, я недооценил в нем другое. — Вовремя поддержанный выражением благодарности, отразившимся на лице жены, Андрей Ильич добавил: — Я согласен с тем, кто сказал: «Лучшее, что человек может дать человеку, — это разумное побуждение!» Я всегда буду благодарен Студенцову за тот высокий интерес, который он внушил тебе к знанию.
Вот только тогда Елена Петровна решила, что пришло время высказать мужу свою давнюю мечту.
— Мне казалось всегда, что, посвятив себя исследованию раковой болезни, ты в этом нашел бы истинное удовлетворение. Ты подумай, мой друг, все живое, от пресмыкающегося до человека, страдает от этой нерегулируемой вспышки размножения. Вот где ты мог бы послужить биологии и медицине. Такие люди, как ты, нужны институту, ты и себе и другим поможешь. Ты несомненно подружился бы с Яковом Гавриловичем, и наши опыты были бы удачно завершены.
Андрей Ильич молчал, а Елена Петровна думала, что она хорошо поступила, когда, сделав вид, что уступает мужу, отодвинула этот разговор на более благоприятное время.
3
Утренняя конференция врачей, которую в институте называли пятиминуткой, хотя она никогда не укладывалась ни в пять, ни в пятнадцать минут и никто не мог предсказать, когда она вообще окончится, прошла очень шумно. За минувшее дежурство имели место события, не столь уж значительные, вызвавшие, однако, серьезные споры среди врачей. Под конец решено было поручить дежурному ординатору собрать дополнительный материал и доложить его очередному собранию.
Директор Яков Гаврилович Студенцов ушел с конференции в сопровождении
Когда приглашенные уселись вокруг стола, заваленного книгами, рукописями, заставленного препаратами а фотографиями замечательных людей, заместитель директора по научной части, или «по науке», как его еще называли, Петр Петрович Михайлов — дородный человек, с бледным лицом, срезанными вкось, пышными бакенами и многозначительной улыбкой, готовой возникнуть по малейшему поводу, — обратил внимание молодого ординатора Сухова на раскрытую книгу с закладками между страницами.
— Сегодня «Диалектика природы», а вчера тут лежал Чернышевский, — шепотом, в котором открыто звучало подобострастие, произнес он, — на очереди, как видите, — указывая на стопку книг, расположенных корешками к сидящим, — Ленин, Маркс и Сеченов. Работает над собой человек, ни на секунду не забывает, что он коммунист.
Похвальное слово уже окончилось, а Сухов продолжал смотреть на Михайлова, словно ожидая чего–то еще. Напрасно заместитель искал на лице ординатора выражение сочувствия и одобрения. Чтоб побудить его к этому, он поощрительно улыбнулся, но, ничего не добившись, пренебрежительно махнул рукой.
— Так вот, мои друзья, — начал директор теми словами, которые сами по себе ничего не выражают и как бы предназначены служить вступлением для делового начала, — обратимся к историям болезни, зачитанным на конференции. В них мало порядка, множество никем не подписанных указаний. Почему дежурные хирурги не отмечают день и час своего вмешательства, где подписи тех врачей, которые сменяют друг друга? Должны же мы знать, где кто начал и чем закончил.
Голос профессора не выражал ни раздражения, ни даже неудовольствия, он как бы призывал окружающих не поддаваться искушению нарушать порядок, не делать того, чего делать не следует.
— Возьмем к примеру вас, — поднимает он глаза на молодого ординатора, — вы пишете, что проведено физиотерапевтическое лечение, а в истории болезни результатов нет. Где вы позволите искать объяснение?
Ординатор смущенно замечает, что он помнит этот случай и сегодня же ошибку исправит. Директор укоризненно качает головой, — как плохо работают молодые люди, как много с ними хлопот.
— Запоздалая запись, мой друг, допустима в мемуарах, в любой истории, но не в истории болезни, — огорченно говорит он. — Вы пишете «осмотр», а почему не обследование, ведь не только на глаз изучаете вы состояние больного. Нельзя «вскрывать» апоневроз, вскрывают только покойников. Почему вы пишете «пальпация», а не прощупывание, почему «аускультация», а не выслушивание? Я бы держался русского языка, где только это возможно.
Он окидывает благодушным взглядом присутствующих, как бы приглашая их присоединиться к его мнению, учесть сегодняшний урок и не слишком сурово судить виновных.
Они привыкли к немым речам его глаз, то подернутых поволокой, то ясных и открытых. Не всегда легко узнать, когда поволока скрывает усталость, напряженность встревоженных чувств или прячет, как за ширмой, втайне зреющие планы. Глаза эти могли выражать неподдельное счастье, наполняться сочувствием до самых краев и, выразив то, что не выразишь в речи, как бы исчезнуть за занавесом, до новой перемены декорации.