Повесть о несодеянном преступлении. Повесть о жизни и смерти. Профессор Студенцов
Шрифт:
— Я на этом буду настаивать.
Он усмехнулся и не без горечи сказал:
— Удивительно, до чего вы, женщины, легко отрекаетесь от того, во что верили. Давно ли ты осуждала его скулонность разрешать все затруднения ножом.
Она не спорит, Яков Гаврилович действительно такой, но это искупается его смелостью и исключительной техникой операционного мастерства.
— Ты отказываешь ему в праве иметь свои слабости. У кого их нет?
Уступка, которую Елена Петровна сделала мужу, не достигла це; ш, его внимание привлек боулыной кусок бутерброда, который жена с заметным принуждением подносила ко рту. «Бедняжка, — подумал он, — она ест уже с отвращением
— Слабости бывают разные, — сказал Андрей Ильич, — с одними мы миримся, хоть сами и не подвержены им, другие могут нам даже нравиться. Но есть такие, которые терпеть невозможно. Они служат вызовом нашему партийному представлению о долге. Умалчивая о них, мы как бы становимся соучастниками в нечестном деле. Известно, например, что Яков Гаврилович Студенцов — спортсмен, хороший пловец и завсегдатай футбольных матчей. Знаем мы также, что он любит красоваться у руля собственной машины и не прочь, засучив рукава, заняться среди улицы ее ремонтом. Говорят, что наш почтенный ученый пописывает повести и романы, в которых неизменно выводит себя же. Во всем этом ничего зазорного нет. Но когда человек восстает против духа института, в который только что вступил, против самого прекрасного, чему учил его предшественник, и, делая вид, что признает эти творческие принципы, на самом деле отвергает их, — таким «слабостям» потакать нельзя. Мы, коммунисты, называем это двурушничеством.
«Как она не догадается, что этот разговор мне неприятен, — с тоской подумал Андрей Ильич. — Одного ее слова было бы достаточно, чтобы избавить меня от него».
Елена Петровна знала, как тягостен мужу этот разговор, но она давно искала случая убедить его изменить свое отношение к Якову Гавриловичу. Сколько надежд связывала она с этим! Она мысленно видела, как муж, примирившись со Студенцовым, работает рядом с ней в институте. Они исследуют раковую проблему, живут общими интересами. В последние годы больничная хирургия не удовлетворяла Андрея Ильича, почему бы ему не оставить больницу и не перейти в институт? Он найдет там все, что пожелает… Сейчас она еще раз попросит его, стерпит, смолчит, чего бы ни пришлось ей услышать — в такой день все бозможно: и уступить и согласиться легко.
— Тебя удивляет, что последователь одной школы в науке не склонен держаться взглядов другой? — ласково заглядывая ему в глаза, сказала она. — Какой же в этом грех? Я понимаю, если бы, пренебрегая идеями Крыжановского, Яков Гаврилович искал легких и безответственных решений в хирургии, но ведь ты так не думаешь о нем?
Андрей Ильич понял, что жена не избавит его от неприятных объяснений, и решил сказать все, что он думает о Студенцове. И повышенный тон и резкость языка на этот раз относились к учителю и его ученице.
— Александр Васильевич учил нас везде и во всем быть в первую очередь терапевтами, считать наши удачи не по количеству проделанных, а предотвращенных операций. «Искусство хирурга, — говорил он, — не только в совершенствовании техники операции, но и в поисках путей, как эту технику сделать излишней». Такой была школа! В этот храм гуманности и истинно советского долга по отношению к человеку Яков Гаврилович внес дух хирургической удали, безудержного господства ножа. Своими блестящими операциями и шумными разговорами о новом методе лечения рака он пытается заглушить голос совести у тех, кто мыслит и чувствует
Словно не было этой страстной речи, полной горечи и протеста, Елена Петровна спокойно заметила:
— Яков Гаврилович считает тебя одним из лучших хирургов. Он говорит, что у него в институте таких нет.
Трудно было понять, рассчитывала ли она таким образом смягчить создавшееся напряжение или, бессильная отстоять свою точку зрения, сказала, не подумав, что попало. Андрей Ильич понял, что она избавляет его от неприятного разговора и, воздав должное ее проницательности, не остался перед ней в долгу:
— Может быть, у Якова Гавриловича и не очень сильные хирурги, зато он сам молодец.
Увлеченные разговором, они не заметили, как изменилась погода. Темные тучи окружили солнце и под гулкие раскаты надвигающегося грома закрыли свет. Словно силы природы этого только и ждали: налетел прохладный ветерок, порхнул по траве, по воде и всколыхнул флаг парохода. За первым порывом последовал другой, более сильный. Заколебались вербы на берегу, и склонилась к земле зеленая поросль. Дождь узенькой полоской пронесся по реке, как бы пробуя свои силы над водной стихией. В небе вспыхнула ослепительная молния, и, словно это озарение разрядило наконец напряжение в природе, полил сильный дождь. Он ложился вдоль и поперек на воду, то набегая косяком, то расстилаясь по руслу. Еще раз небо осветилось пламенем, где–то в стороне прогремело и выглянуло солнце. Все произошло со стремительной поспешностью, словно устроители представления торопились выполнить программу возможно быстрей.
Потянуло свежестью, той живительной прохладой, от которой и дышится и чувствуется легко. Елена Петровна отметила эту перемену непринужденной улыбкой и одобрительными хлопками:
— Браво! Спасибо! Все старания были приложены, чтобы не испортить наше торжество.
— И я так думаю, Елена Петровна, — приветливо отозвался кто–то из–за соседнего стола.
Она с тревожным любопытством взглянула туда, откуда донесся голос, сразу же показавшийся ей знакомым. Некоторое время она с недоумением рассматривала приближавшегося к ней мужчину в темном костюме и ярко–красном галстуке. Правая рука его была заложена назад, а левой он учтиво снимал фуражку.
— Не узнаете? — спросил он. — Нет? Может, вспомните?
Он был рад этой встрече и очень хотел, чтобы и она узнала его.
— Голос знакомый, — разглядывая его, неуверенно произнесла она, — а узнать — не узнаю. Вы что, лечились у нас?
Правая рука его все еще оставалась заложенной назад, а левая нервно мяла фуражку. И в фигуре, склоненной вперед, и в лукавом блеске глаз было что–то озорное, не сообразное с его спокойным и внушительным голосом.
— Лукаша Ивана Дементьевича запамятовали, — произнес он с любезной укоризной, — три месяца у вас пролежал. Вы же оперировали и, спасибо, жизнь спасли. Видите, жив и здоров, всем хорош, только желудка как не бывало.
Она вспомнила и с трогательной нежностью произнесла его имя: Лукаш! Так бы и сказали, ведь вас не узнаешь, вы у нас в белье щеголяли, в первый раз вас одетым вижу.
Елена Петровна дружески протянула руку и тут же невольно отпрянула, — в заложенной за спину руке был зажат букет роз.
— Вам, моя спасительница, — не обижайте, возьмите. Цветы эти я племяннице вез по случаю ее дня ангела, вдруг слышу, что у вас вроде праздника. Тут у меня, думаю, должок посолидней. Там подождут, не в этом году, в другом расквитаюсь. Поздравляю, Елена Петровна, с семейным торжеством, так, кажется, вы говорили, желаю всего, всего… Возьмите. Или погодите.