Повесть о несодеянном преступлении. Повесть о жизни и смерти. Профессор Студенцов

Поповский Александр Данилович

Студенцов поднялся навстречу Елене Петровне, поздоровался и, не выпуская ее маленькой ручки из своей ладони, усадил ее рядом с собой посреди кабинета.

— Рассказывайте, что у вас нового, мы с вами уже дней пять не видались.

— Да, дней пять не видались, — рассеянно повторила она его слова.

— Вы нездоровы?

— Да, — очень тихо произнесла она.

Со вчерашнего дня с ней произошла заметная перемена: движения ее стали вялы, расслабленны, лицо побледнело, и казалось, на нем прибавилось веснушек. Глаза ушли в орбиты, и с высокого лба сошли подвижные морщины. Болезнь как бы стерла их, сгладила, словно для того, чтобы не дать им вновь появиться.

—

Я так и подумал, что вы заболели. На конференции вы все время молчали.

— Это у меня от голода. Я привыкла рано завтракать. Не поев, я ни спорить, ни думать не могу.

Ей не хотелось признаваться, что не ела потому, что готовится к исследованию рентгеном.

— Думать или спорить действительно трудно, а вот рассказывать, когда вы голодны, умеете? Я хотел бы послушать, какие у вас новости.

— Вы имеете в виду наши опыты? — спросила Елена Петровна. — Все как будто идет хорошо.

Она стала рассказывать о своей работе и, по мере того как говорила, лицо ее оживлялось, а голос, несколько приглушенный, становился все более звонким.

— Животные, которым мы привили раковые ткани в селезенку, не заболели. В одном случае наблюдалось заражение, но не в самой селезенке, а в ее капсуле и вокруг нее. Мы снова, таким образом, убедились, что в этом органе есть нечто противящееся образованию раковой опухоли.

— А как себя чувствуют ваши больные?

— Об этом потом, — с мягкой улыбкой попросила она, — мне хочется рассказать вам другое. Вы как–то рассказывали, что селезенка при туберкулезе не поражается. Я заинтересовалась этим и нашла в литературе любопытный материал.

Елена Петровна помолчала, видимо обдумывая, с чего и как начать. Тем временем ее руки занялись привычным делом: скользнули по халату и проверили, все ли пуговицы застегнуты, потрогали беленькую шапочку, хорошо ли она сидит на голове, и уже без всякой нужды повертели на пальце колечко с граненым изумрудом.

— Мы знаем, что ткани одного вида высших животных, — начала Елена Петровна, — не приживаются на другом. Такая пересадка удается лишь на зародыше курицы в течение первых двадцати дней его развития. П< зже прививка уже невозможна. Мешает, как оказалось, селезенка зародыша, которая к тому времени начинает функционировать. Этот орган и тут не мирится с инородными тканями.

Пока Елена Петровна говорила, Яков Гаврилович прикидывал, какой бы сюрприз ей преподнести, как вернее польстить ее самолюбию? Это была бы награда за душевный покой, который она принесла с собой и здесь утвердила. Найденные ею материалы могли бы послужить поводом, чтобы ее похвалить, но слишком нелогичной выглядела параллель между свойствами селезенки подавлять опухоль и сопротивляться чужеродной ткани. Студенцов осторожно высказал свои опасения. Елена Петровна удивилась и принялась долго объяснять, что раковые клетки, подобно чужой клетке, — инородны. Что общего между ними и нормальными? Они как бы явились со стороны со своими особенным обменом и примитивной способностью тратить всю свою энергию на питание и размножение. В сравнении с ними клетки слизняка — совершенство. Что тут непонятного? Как мог такой умный и проницательный ученый не увидеть здесь параллели?

Взволнованная, порозовевшая от воодушевления, она долго еще могла бы спорить и настаивать на своем. Студенцов это знал и, чтобы доставить себе удовольствие видеть ее подольше такой, любил рассчитанным вопросом подогревать ее возбужденное чувство. Волнение ее горячего сердца пробуждало в нем память о творческих увлечениях, поглощавших его, о страсти к исследованию, так рано заглохшей в нем. Воспоминания согревали,

рождали смутные надежды, что минувшее вернется и скрасит напряженные будни. Порыв длился недолго, первые же заботы заглушали его, и приятные минуты забывались.

— Я не все рассказала вам, Яков Гаврилович, — благодарная за интерес, проявленный к ее сообщению, продолжала Елена Петровна. — Можно добиться, чтобы зародыш цыпленка уже с первых дней своего развития отвергал чужеродную ткань, и как, вы думаете, решается такая задача?

Студенцов знал, как решается эта задача, был знаком с этими работами и мог бы многое ей рассказать, но предпочел делать вид, что слышит о них впервые. Это позволяло ему продлить приятную беседу, столь нужную его неспокойной душе, и вместе с тем приписать сотруднице заслугу, которой не придавал никакого значения.

— Решается проблема очень просто, — сказала Елена Петровна, довольная тем, что последнее слово осталось за ней. — Достаточно привить в зародыш кусочек селезенки взрослого цыпленка, и пересадка чужеродной ткани станет с первых же дней невозможной.

Светло–голубые глаза ее светились восторгом, молитвенно сложенные руки выражали восхищение и собой и наукой, тайны которой ускользают порой и от самого Студенцова.

— Проницательно, очень проницательно, — медленно и задумчиво, как человек, который не отделался еще от волнующей мысли, проговорил Яков Гаврилович. — В толк не возьму, откуда это у вас?

— У меня был хороший учитель, — ответила она любезностью на любезность. — Вы спрашиваете, Яков Гаврилович, о состоянии наших больных, я предпочла бы об этом не распространяться. Лечение несомненно им помогает, они чувствуют себя лучше, но до полного излечения еще далеко.

Он крепко жмет ей руку, не жалеет похвал: она оказала науке большую услугу, многое теперь стало понятно и ему. Вполне своевременно написать на эту тему серьезную статью. Его поддержка ей обеспечена.

Из всего рассказанного Якову Гавриловичу понравилась идея о параллели между раковой и чужеродной тканью, Эту истину как бы открыл сам организм в своей нормальной деятельности. Другой ученый не упустил бы случая эту мысль развить и вызвать к ней интерес, но для его научного мышления и прежние и настоящая работы сотрудницы не имели никакой цены. Глубоко убежденный, что борьба с раковой болезнью должна вестись в институте средствами хирургии и что другого рода вмешательство пока бесполезно, он долго не соглашался изучать прочие методы лечения, предоставляя разработку их терапевтам. Вынужденный уступить, Яков Гаврилович сделал вид, что взялся за дело серьезно, внутренне оставаясь к нему глубоко безразличным. Обо зсем этом, конечно, Елена Петровна не знала и не должна была подозревать.

— В вашей идее, — пустил он в ход давно задуманную остроту, — сказались лучшие свойства женщины: изящность ее ума, взволнованность души и нерушимая верность делу. Не хватает свойственной женщине чувствительности, но в этом случае она и не нужна.

Она молча улыбнулась, и на ее высоком лбу легли подвижные морщинки. Если бы Яков Гаврилович смог в них разобраться, он прочел бы примерно следующее:

«Какая неправда, ай–ай–ай! Никаких высоких достоинств вы за женщиной не признаете. Считаете их авторитарными, склонными влюбляться в любую работу. Если ученый им понравился, они будут превозносить его до небес, и не увидят, конечно, его недостатков. Безынициативные, но исполнительные и аккуратные, они как бы созданы для того, чтобы осуществлять чужую волю. Поручая помощнице работу, вы не объясняете ей поэтому своего замысла, как если бы, кроме рук, ничего вам от нее не надобно…»