Повесть о Сергее Непейцыне
Шрифт:
— Мы рекрута в первый день одевали, — поддержал вахмистр.
Сергей решил, что они пошутили, но в понедельник увидел, как Ненила распарывала дяденькин форменный кафтан, хотя и потертый, но вполне крепкий. Потом пришел дворовый портной Никишка, обмерил Сергея и стал раскладывать спорок на плотницком верстаке, вынесенном под не сломанный еще навес, и чертить его мелом. А Филя вставил пуговки с кафтана в прорезь особой дощечки, закрепил сзади щепочками и начистил суконкой до жаркого блеска.
Через три дня мундир был готов и развешан над лавкой, на которой спал Сергей. Он так горел синим
— Надевать весь убор станешь, как конную школу пройдешь, когда увижу, что звание драгуна не осрамишь, — сказал дяденька.
После таких слов Сергей едва дождался возобновления уроков — ноги, кажись, сразу болеть перестали.
И вот Моргун наконец научил его держать повод и отстегнул корду, но езда продолжалась все по тому же кругу. Потом стала подаваться команда: «Брось стремена!» — после которой требовалось держаться в седле только сжатыми ногами. Потом перешли к работе одновременно поводом и шенкелем — ногой от колена до ступни, — как послать, повернуть, остановить коня. Теперь Моргун не командовал нараспев, а говорил негромко: «Направо, назад ступай!» — и Сергей должен был, описав крутой полукруг, возвратиться на прежнее место и продолжать езду в обратном направлении. Правда, добрый конь, наверно, ловил-таки слова команды — уж очень быстро слушался он малейшего нажима повода, толчка каблуком своего не очень уверенного наездника. И Сергей в конце урока, по команде: «Огладить лошадей!» — с великим удовольствием трепал по теплой, чуть влажной шее.
— Ты бы Карему гостинца носил, — сказал Семен Степанович. — Горбушки с солью все кони любят. Только с ладони давай — вот так, — а то мигом без пальцев будешь. И кормить изволь после езды. Коня, как и человека, надобно награждать, а не задабривать.
— Горбушка, пока езжу, в кармане раструсится, — возразил Сергей.
— Значит, тряпицей ее оберни, а то под кустом в тень положи. Умом раскинь малость, не пошехонец, кажись!
И вот наступило наконец утро, когда дяденька сказал:
— Ну, Сергей Васильевич, хочешь льны поглядеть за Барановым ручьем? Тогда облачайся-ка в форму…
И кафтан, и камзол, и штаны — все оказалось великовато, все шито «на рост». Велики были и сапоги — голенища пришлось подвернуть внутрь. Но зато на каблуки Филя прибил настоящие шпоры, которые при каждом шаге позванивали — цан, цан, цан! Сергей был на седьмом небе, и помогавшая ему одеваться Ненила повторяла в восторге:
— Ох, енарал! Чисто енарал!
Когда же Фома у крыльца подсадил Сергея на Карего, она решилась попросить:
— Батюшка Семен Степанович, пригляни, Христа ради, за дитёй. Не ровен час, убьет его конь бешеный!
— Прямой Буцефал! — фыркнул дяденька непонятное слово.
Они рядом объехали дальние поля. Сергея переполняли гордость и любовь к дяденьке. И этим чувствам вторило все, что он видел и слышал: шорох хлебов под ветром, жаворонки в чистом небе и пестрые пятна рубах и сарафанов работавших крестьян.
Братец осип и его учение
Только через недели две, возвращаясь с полевой поездки, заглянули на матушкин двор. Семен Степанович отдал поводья оставшемуся в седле крестнику и пошел в дом. Лошади стояли смирно, и Сергей без помехи приосанился перед дворовыми, глазевшими на него и на богатое дяденькино турецкое седло.
В доме было тихо; наверно, гость с хозяйкой сидели в горнице, выходившей в сад. По вот меж людских изб показался Осип. Лицо перепачкано ягодами — видно, сидел в малиннике и оттуда увидел промелькнувших к усадьбе всадников. За ним бежала Анисья. Сосредоточенно посмотрев на Сергея, братец бросился в дом. Простучали по крыльцу башмаки, грохнула дверь, отброшенная нетерпеливой рукой, и вот уже до двора донеслось знакомое: «Хочу, хочу!» — и неразборчивые, захлебнувшиеся в торопливом крике слова, от которых у Сергея зашевелились опасливые мысли: «Не отняли бы мундир-то…»
Потом все стихло. Вскоре на крыльце показался дяденька, за ним матушка.
— И не просите, сестрица, — сказал Семен Степанович, приостанавливаясь на верхней ступеньке. — Ежели что бы случилось — конь копытом малость зашиб или наземь сбросил, — вы ведь голову мне снимете. А потом, по справедливости доложить, какая радость такою облома обучать, когда родному дяде ни когда здравствуй не скажет, а только орет как зарезанный: «Дай да подай!» Сергея я кой-чему уже выучил, ездит на коне, как доброму дворянину надлежит, через год-другой в корпус его отвезу, откуда офицером выйдет, образованным слугой отечеству. А вы своего таким медведем воспитываете, что удивлен, зачем ему конь, когда толком по земле ступить не умеет. Лицо, руки не умыты, одёжа не застегнута. Нет уж, увольте…
Матушка, скосившись куда-то за плечо — так кривлялась только при дяденьке, — что то заговорила просительное, будто воркуя. Но поглядывала и назад, в сени. Видно, не хотела, чтоб Осип сейчас выскочил, а может, наоборот, желала, чтоб услышал, как за него просит. Сергей подумал об этом мельком, потому что очень горько ему было — ведь ни разу не взглянула в его сторону. И еще — впервые стыдился за нее перед дяденькой.
Как ехали по деревне, Семен Степанович молча посмеивался с довольным видом. Только когда Фома принял лошадей и вошли в дом, он сказал:
— Ну, посмотрим, верен ли расчет моего заряда.
— Какого заряда, крестный? — спросил Сергей.
— Который нонче под стены некой Трои заложил. Понял?.. Учиться, учиться надобно, сударь! Тогда и про Трою ведомо тебе станет.
Конечно, барские дворы постоянно сообщались. Ненила по-прежнему дружила с матушкиной стряпухой, брат Фомы ходил на той усадьбе ночным сторожем. На другой же день в дяденькином доме стало известно, что Осип ревел до полуночи, а нынче начал со света, всё просится в науку к дяденьке, требует синий мундир Сергея, избил в кровь Анисью, укусил за палец самоё матушку. А вечером прибегала девка спросить, может ли барыня приехать по спешному делу, Семен Степанович ответил, что нынче принять никак не может, а завтра под вечер приедет к ней сам.