Повесть о Сергее Непейцыне
Шрифт:
— Кто возьмется помочь Аракчееву? — обратился к классу Верещагин. — За лето он должен вас догнать.
Все молчали. Взгляд инспектора остановился на Непейцыных:
— Вот вы, братья. Недавно сами догоняли, теперь товарищу помогите. Старший — историю и географию, а ты — французский.
Сергей не стал откладывать — приказано, так что сделаешь — и с этого же вечера начал занятия. Аракчеев слушал внимательно, записывал быстро, на спрос повторял почти слово в слово. Память у него была цепкая и не зря сказал, что будет стараться. Но его совсем не интересовало, что земля представляет шар, о чем слышал впервые, или то, какие есть океаны и части света, в которых живут люди с разной кожей, разной верой. Легко запомнил про фараонов и пирамиды, про жрецов и персидское
«Быть тебе учителем цифирным или счетчиком каким», — думал Сергей.
— А ты, Непейцын, брату вели-ка по-французски меня учить, — не раз говорил Аракчеев после урока.
И не зря говорил: Осип увиливал, находил неотложные дела, засиживался за приготовлением уроков.
— Не могу харю богомерзкую видеть, — говорил он брату. — Неживой какой-то! Волосы что пакля пыльная, рот — лягухин, нос — грибом поганым… Тьфу!..
— А как инспектору нажалуется? — предупреждал Сергей. — Хоть через день займись. И не хуже он твоего хитрюги Шванбаха.
Но труднее всего Аракчееву давались танцы и фехтование. Тут он был последним учеником, повторяя чужие движения так безжизненно и некрасиво, что учителя исходили бранью.
В начале июня уроки кончились до сентября, и кадетов вывели в лагерь на плацу. С помощью дядек-унтеров ставили палатки, переносили койки, столики. Вытянули три параллельные линейки. В первой, лицом к директорскому дому, встал младший возраст, за ним, во второй, — средний, сзади — старший. Жили и здесь по рожку Мокея, только поднимались в шесть часов, отбой трубили в восемь. Свободного времени на игры было довольно, занимались ежедневно всего по четыре часа маршировкой, построением капральства и роты, повторяли выученные в прошлые годы стойку, повороты, артикулы ружьем и тесаком. Сергей усваивал все так легко, что через месяц стал вровень с лучшими строевиками, а Осип занимался «солдатской премудростью» только потому, что без отличного балла по ней нельзя добиться медали. Его раздражали окрики командира роты, фронтового учителя капитана Кисель-Загорянского, беготня и маршировка в пыли, которая облаком вздымалась над половиной плаца, отведенной под экзерсицию. Зато для Аракчеева строй оказался любимой стихией. В то время как другие кадеты играли в рюхи, бегали взапуски пли купались, он где-нибудь за палаткой «отделывал» прием ружьем, пока не добивался такой чистоты движений, что Кисель-Загорянский, великий мастер фрунтовых тонкостей, только глаза прижмуривал, как сытый кот на теплой печи, да вскрикивал: «Образцовый унтер! Флигельман!»
Полюбоваться, как Аракчеев прекрасно «отделывает артикулы», капитан пригласил самого начальника строевой части корпуса полковника Корсакова. Этот выхоленный, красивый офицер появлялся везде в сопровождении вкрадчивого подпоручика Вакселя, почитавшегося кадетами за наушника. Полковник Корсаков снисходительно похвалил Аракчеева, Ваксель похлопал в ладоши, а Кисель-Загорянский, влюбленно смотря, как мелькало ружье в длинных цепких руках, слушая, как сочно шлепали ладони о приклад, повторял восторженно: «Ах, господин полковник, вот чудо! Право, чудо кадет!..»
— Увидишь, Аркащей проклятый не даст мне и в том году медаль получить, — сказал как-то брату плаксивым голосом Осип.
— А кроме нее, тебе и думать не о чем? — усмехнулся Сергей.
Сам он был увлечен рассказами Николы Адрианопуло, с которым теперь виделся почти каждый вечер. Из боязни простуды греков не переводили в палатки, но и у них летом жилось посвободней. Сергей с Николой сходились у приготовленных для ремонта бревен за служительской казармой. Сидя тут, Сергей, узнал, как во время войны с турками на эскадре адмирала Спиридова собрали больше двухсот греческих мальчиков-сирот, как очи недолго жили в Италии, а потом поплыли в Россию, в созданный по приказу императрицы Греческий корпус. Про раннее детство Никола рассказывал, что турки убили его отца, который не захотел сдать оружие. Мальчик не видел этого. Мать спрятала его в чужом доме, а потом увела в горы. Там она скоро умерла от лихорадки, а Никола кочевал с пастухами, одетый как и они, в овечьи шкуры, и видал с гор, как турки жгли деревни. Через год его переправили на русский военный корабль. Все мечты Николы и приходившего с ним: Георгия Властоса сводились к тому, чтобы скорее окончить корпус и сражаться с турками, мстить за своих родных и соотечественников. История Властоса была почти такая же. Он больше молчал, редко улыбался, и Адрианопуло говорил за обоих.
— А если не будет войны? — спросил Сергей.
— В отставку пойдем, в Грецию проберемся, фелуку снарядим — все равно турок убивать станем, — говорил Никола уверенно.
— А поймают?
— Живыми не возьмут. Да, может, и не поймают. Разве один Ламбро Качиони в Греции?
И Никола рассказал, как греческий патриот на маленьком паруснике дерзко нападал на турецкие корабли, как против него выслали целую эскадру, но и тут он пробился, а теперь служит в русском флоте, готовится к новой войне с турками.
Слушая эти рассказы, смотря в решительные и мрачные лица, Сергей понимал, что хотя греки всего на год-два старше, но по чувствам и помыслам уже совсем взрослые, и гордился их дружбой, мечтал сражаться бок о бок с ними. А затем, возвращаясь в лагерь, как бы спускался на землю и выделялся среди сверстников только силой и ловкостью в борьбе, прыжках, ходьбе на руках. За это его неизменно отличал и называл «заправским кадетом» сам Ваня Дорохов, которого в корпусе звали «майором», потому что сидел в каждом классе по два года. Дорохова не раз пороли за плохие отметки, но он оставался ленивым в науках, но любимым всеми, вплоть до Верещагина, веселым, здоровым, прямодушным пятнадцатилетним парнем, готовым на любую лихую проделку.
В августе начали созревать яблоки в соседних с корпусом обывательских садах. Издавна повелось, что кадеты учиняли на них набеги, особенно на самый большой, принадлежавший богатому купцу Коноплеву. В этом саду не было построек, кроме избушки-караулки, и там росло больше сотни яблонь, под которыми ковылял подслеповатый сторож Ефимыч, всегда вооруженный дубиной и сопровождаемый отважным кобелем Туркой.
Для коноплевского сада была разработана особая тактика. Две группы кадетов перелезали на заре через забор в противоположных концах участка, и в то время как старик с собакой бежали за одними, другие беспрепятственно трясли яблоки и, собрав добычу, ускользали. Молодецкая роль первых заключалась в том, чтобы подобраться поближе к Ефимычу и, вдруг тряхнув раз-другой яблони, пуститься не прямо к забору, а кружа меж деревьев и задерживая сторожа и его пса. Делавших это почетно именовали «егерями» — их опасные маневры обеспечивали второй группе, называвшейся «фурштадтами», время набрать побольше добычи, которая потом делилась поровну. В «егеря» ходили самые отчаянные, и Дорохов выделялся среди них дерзкой изобретательностью.
— Как яблоки созреют, пойдешь со мной в егеря? — спросил он Сергея еще в июле.
— Понятно, пойду, — отвечал тот, не задумываясь.
И вот однажды перед построением на вечернюю молитву Дорохов отвел Сергея в сторону:
— Завтра, как светать начнет, я тебя толкну. Ты сразу накинься и выходи.
— А фурштадты кто? — щегольнул Непейцын знанием терминов.
— Надежные: Яшвиль, Петровский, Лялин. И мешки у них овсяные, большущие.
Сергей заснул, гордый тем, что пойдет в набег со старшими кадетами, да еще в «егерях».
Получив крепкий толчок через сырую от росы парусину — он спал крайним, — Непейцын натянул летние холщовые штаны и камзол, сунул ноги в башмаки и вылез из палатки. На востоке, левее мерцавшего шпиля крепости, между слоистых облаков тонкой полоской чуть розовело небо. Свежий ветерок заставил поежиться.
— Рысью! — приказал шепотом Дорохов.
У коноплевского забора ждали трое кадетов. Посоветовавшись, решили, что раз вчера, как было известно, «фурштадты» выпускного класса лезли отсюда, а «егеря» с другого конца, то сегодня следует расположить силы в обратном порядке.