Повесть о Сергее Непейцыне

Глинка Владислав Михайлович

Скоро плотников стало уже шесть — «копачи», дойдя до воды, принялись тесать сруб для колодца.

Только раз за день прерывали они работу. В полдень, позванные Филей обедать, всадив в бревно топоры, шли к костру, крестились и, вытянув из-за онуч ложки, садились в кружок у котла. Ели истово, неторопливо, но через полчаса над взгорком уже снова разносился веселый перестук топоров — тюк-тюк, тюк-тюк-тюк — и росли навалы сверкающих на солнце, готовых к постройке бревен.

Скоро Сергей и его нянька узнали, что кучер Фома и лакей, он же повар, Филя не похожи не только по внешности, но и по характеру. Сразу по приезде Фома помог Филе разбить барский шатер, или, как все приезжие

называли — кибитку, перетащил в нее особо тяжелые тюки и мешки, устроил шалаш на оглоблях, под которым ночевал, наконец, сгородил рядом коновязь. Но после этого Фому как будто подменили. С утра до вечера босой, в вытертых плисовых штанах и рубахе распояской, он, сидя под телегой, ковырял шилом сбрую да мурлыкал вполголоса какие-то особенные песни, в которых только и можно было разобрать: «Лошадя мои, лошадя, лошадя жадобныи…» Или, свистнув как-то особенно, отчего кони разом наставляли уши, Фома подходил к ним вразвалку, отвязывал всех, бросал кафтан на спину вороного, вваливался на него животом и, даже не поспев сесть как следует, пускался на большую дорогу, сопровождаемый всеми булаными и гнедыми, бежавшими сзади, как на привязи. А там поворачивал к Ловати, переезжал на низкий берег и располагался в молодом перелеске. Спутанные лошади ходили вокруг, щипля первую травку, а Фома раскидывался среди них на кафтане и часами дремал, подставляя солнцу рыжеватые кудри затылка и красную, как кумач, шею.

На насмешки Ненилы, будто так и бока пролежит, Фома отвечал:

— Эва-ста! Три месяца ехали, сколь ночей не доспато. Мне небось добро бариново доверено было. Надо и отдох брать.

А когда Ненила замечала, что и ночей бы хватило отоспаться, Фома возражал:

— Ночами я рази сплю? Я за лошадя в ответе. Пока конюшни не поставили, долго ль до греха? Хотя оны меня будто другого собаки знают, а вдруг какой цыган слово и проти меня возьмет?

Очевидно, и дяденька думал нечто подобное, потому что давал Фоме полную волю.

А Филя все время что-то делал. Вставал на рассвете, бежал за водой, собирал кору и щепки, разжигал костер. Над ним в медных котлах готовилась пища. В большом — для «артели», для плотников и Фили с Фомой, в меньших трех — для Семена Степановича. А в то время, когда стряпня не требовала присмотра или у котлов становилась доброхотная Ненила, Филя чистил бариново платье, вытряхивал и проветривал подушки и ковры, проверял поклажу, оставшуюся в тюках, как он говорил, «до нового жилья», и, наконец, довольно чисто латал и подбивал обувь.

Дяденька теперь не только что-то мерил шагами и деревянной саженью на взгорке, но еще чертил на бумажном большом листе, сидя за столиком, который перед кибиткой поставили плотники.

Однажды он подозвал бродившего поблизости крестника, посадил рядом, дал изюму, но наказал сидеть смирно, не мешать. На другой день уже сам Сергей, осмелев, влез на лавочку и стал засматривать в бумагу.

— Знаешь ли, что рисую? — спросил дяденька. — План усадьбы нашей. Чтоб не кой-как строить, а по порядку. Вот смотри — самое сие место. Тут круча, а вон большак мимо пошел. Все — как сверху птице видать. Понял? Тут дом маменьки твоей обозначен, в котором и тебе жить. Тут мой домик, поменьше. Захочешь — и у меня поживешь. Вот тут колодец, кругом его конюшни, хлева. Тут амбары, рига. А вот людские избы. В самой махонькой Фоме с Филей житье отведем. Ее первую строить начнем на неделе, чтоб, коли дожди ударят, было им где укрыться и кушанье готовить… Поставь-ка сию коробушку наземь… — Дяденька подал Сергею шкатулку, где лежали карандаши, перья, кисточки. — Смотри на нее сверху. Вот так же мы и постройки здесь будто видим. Смекаешь?

— Ага, — сказал Сергей, хотя в это время больше думал, как попросить карандаш да почертить на тесине.

В тот же день произошло важное, с чего началась настоящая Сергеева привязанность к дяденьке. Сидя рядом на лавке, когда Семен Степанович полдничал, Сергей, конечно тоже что-то жевавший, засмотрелся на дяденькины зеленые сафьяновые сапожки, такие востроносые, чистенькие, в мягких складочках.

— Нравятся? — спросил Семен Степанович.

Сергей кивнул.

И вдруг дяденька звонко хлопнул ладонью по колену:

— Так ведь забыли! Эй, Филя!

Тот подбежал:

— Чего изволите?

— А что вместе с моими сапогами у татарина купили?

— Ахти, батюшки! И то!.. Тотчас сыскать прикажете?

— А то опять забыть?

Филя убежал в кибитку и через несколько минут подал дяденьке пару маленьких ярко-красных сафьяновых сапожек.

— Померь-ка, крестник, — сказал Семен Степанович.

У Сергея перехватило дыхание. Схватил сапожки в охапку, прижал к груди. Пахло от них чем-то вкуснейшим, скрипели под рукой прекрасно и цветом были красивее всего, что есть на свете.

— Целуй ручку крестному, — шептала над ухом Ненила.

— Ты лучше померь, влезут ли, — приказал дяденька.

Все прижимая обнову к груди, Сергей вытянул вперед ноги. Нянька сняла его порыжелые, деревенской работы башмаки и, разгладив чулки, натянула один за другим красные сапожки. Как плавно скользила нога по сафьяновому ярко-желтому поднаряду, как вольготно шевелились внутри пальцы!..

Ненила поставила Сергея на ноги. Щеки его пылали, руки сами вскинулись вверх — не то в пляс хотел пуститься, не то захлопать ими. Смотрел на свои сапожки и не мог насмотреться. И вдруг повернулся к дяденьке, схватил за руку, но не поцеловал, а только припал крепко-крепко щекой и носом.

— Ладно, ладно… Радуюсь, если впору пришлись, — сказал Семен Степанович.

Потом Сергей опять влез на скамейку и велел Нениле снять сапожки. Хотел еще их потрогать, рассмотреть. На каблучках набиты серебряные гвоздики, задник прострочен желтой дратвой. А носочки-то! Кончики вострые и малость задраны…

По дороге на обед Сергею стало жалко, что сапожки запылятся. Он велел Нениле посадить себя на закорки, хотя уже давно отпихивал, если хотела его понести.

Когда зашли в матушкину избу, на них сразу зашикали — Осип спал. Матушка шила на пяльцах, сразу заметила обновку и вполголоса похвалила. За ней шепотом стали расхваливать сапожки сидевшие за работой девки и больше всех Осипова нянька Анисья:

— Вот крестнику-то что дяденька пожаловали! Ты, Сергей Васильевич, благодарил ли крестного батюшку?

А Сергей все не мог насмотреться на сапожки. Чуть с крыльца не свалился — ступенек не увидел, когда пошли обедать в стряпущую. Там велел Нениле их снять, поставил рядом на лавку, прижал голенища локтем к боку. Даже поспать лечь согласился, когда нянька предложила — ведь их тоже рядом положить можно, — в сенях за занавеской, куда недавно перебрались из душной избы. Уложил между собой и Ненилой и гладил, пока не заснул.

Пробудился, как от толчка. В избе истошно кричал Осип:

— Дай, дай, хочу!

Сердце упало: сапожки! Где положил засыпая, у груди — там их не было. Ненила, раззява, ушла куда-то, — бери кто хочет!

Сергей вскочил и бросился в избу. Осип сидел на лавке с Анисьей, вертел красными сапожками, бил друг о друга.

Одним махом Сергей вырвал их и бросился прочь.

— Мне, хочу, отдай! А-а-а-а! — надсадно взревел Осип.

Дверь из сеней отворилась, на пороге встала матушка.