Повесть о старых женщинах
Шрифт:
Новость распространилась на Площади к девяти часам. Были люди, которые видели, как приехала машина и как Софью внесли в дом. Передавались фантастические слухи о том, как умер Джеральд Скейлз. Говорили даже, что он в отчаянии совершил самоубийство. Но горожан, хотя и возбужденных новостями, это не тронуло так, как должно было бы тронуть, случись это на двадцать и даже на десять лет раньше. Времена менялись, и Берсли утратил былую простоту.
Констанция боялась, что Сирил, несмотря на серьезность ситуации, может, как обычно, прибыть с опозданием. Она давно уже научилась не полагаться на него. Однако он приехал в тот же вечер. Во всех отношениях поведение его было безупречным. Он проявил умеренную, но неподдельную скорбь в связи с кончиной тетушки и с образцовым вниманием отнесся к матери. Кроме того, он немедленно взял на себя все хлопоты, связанные с погребением Софьи и ее мужа. Констанцию удивила легкость, с которой Сирил повел практические дела, и та уверенность, с которой
На следующий день Сирил принялся набрасывать эскиз надгробной плиты для могилы своей тетки. Он заявил, что не переваривает обычных надгробий, которые, на его взгляд, могут повалиться от первого же толчка и, таким образом, обесценивают идею прочности и постоянства. Констанция не могла понять сына. Шрифт, которым была выполнена надпись на его эскизе, показался ей претенциозным и жеманным. Но она не сказала ни слова, потому что в глубине души ей был очень приятен самый факт, что Сирил снизошел до этой работы.
Все свои деньги Софья оставила Сирилу, назначив его единственным своим душеприказчиком. Об этом она в свое время договорилась с Констанцией. Обеим сестрам такое решение казалось наилучшим. Сирил полностью пренебрег мистером Кричлоу и отправился в Хенбридж к молодому адвокату, с которым он и Мэтью Пил-Суиннертон приятельствовали. Престарелый мистер Кричлоу, не привыкший к постороннему вмешательству, вынужден был отчитаться в своей деятельности перед этим юнцом и пришел в ярость. Состояние, как выяснилось, превышало тридцать пять тысяч фунтов. В целом Софья проявила осмотрительность и даже бережливость. Она частенько говорила Констанции, что им следовало бы тратиться шире, и у нее случались приступы расточительства. Однако привычка к суровой экономии, возникшая в 1870 году и сохранявшаяся без перерывов до ее приезда в Англию в 1897 году, была сильнее ее теорий. Софье тяжело было растрачивать свое состояние. А заводить дорогостоящие привычки в ее возрасте было поздно.
Узнав, что он унаследовал тридцать пять тысяч фунтов, Сирил не обнаружил ни малейшего волнения. Казалось, это ему безразлично. Он говорил об этой сумме тоном миллионера. Надо отдать ему должное — его не волновало богатство, разве что как средство порадовать свое зрение и слух, привыкшие к великолепию искусства. Однако, ради собственной матушки и ради жителей Берсли, Сирил мог бы сделать вид, что доволен. Констанция была огорчена. Поведение Сирила заставляло ее снова и снова возвращаться к мысли о бесплодности всей жизни Софьи и о тщетности всех ее усилий. Софья старела и ожесточалась на протяжении долгих безрадостных лет, чтобы накопить состояние, которое Сирил будет теперь холодно и без благодарности тратить, и не помышляя об огромных усилиях и бесконечных жертвах, понадобившихся, чтобы сколотить эти деньги. Он будет расходовать их с таким безразличием, словно подобрал их на улице. С каждым днем, все глубже осознавая свое горе, Констанция все яснее понимала, насколько трагична была жизнь ее сестры. Своевольная Софья обманула мать и заплатила за обман тридцатью годами печали и полным крахом.
Недели две пошатавшись по Берсли в изящном траурном костюме, Сирил как-то вечером неожиданно сказал: «Я должен уехать послезавтра, мамаша». И он рассказал ей о том, что уже давно твердо сговорился с Мэтью Пил-Суиннертоном поехать в Венгрию, причем отложить поездку нельзя, так как она связана с «делом». До того он ни словом об этом не обмолвился. Сирил, как обычно, был скрытен. Что касается отдыха Констанции, он предложил ей поехать вместе с Холлами и Диком Пови. Лили Холл и Дик Пови понравились Сирилу. О Дике он сказал: «Это один из самых замечательных парней в Пяти Городах». И вид у Сирила был такой, будто это он создал Дику хорошую репутацию. Констанция приняла приговор, зная, что он не подлежит апелляции, и согласилась остаться одна. Здоровье ее было в исключительно хорошем состоянии.
Когда Сирил уехал, Констанция подумала: «И двух недель не прошло, как Софья лежала здесь, на этом столе!» Каждый день Констанция с растерянностью вспоминала, что несчастной, гордой, властной Софьи больше нет в живых.
Глава V. Смерть Констанции
I
Когда примерно через год, в июне, Лили Холл днем заглянула в выходившую окнами на Площадь гостиную миссис Пови, она увидела перед собой спокойную, довольно бодрую пожилую даму, выглядевшую старше своих лет (ей было в то время чуть больше шестидесяти), главными врагами которой были ишиас и ревматизм. Ишиас был ее старинным привычным недругом, и потому беззлобная Констанция с любовью именовала его «мой ишиас». Ревматизм был недавним и нелюбимым пришельцем, и его жертва опасливо и в то же время презрительно именовала его «этот ревматизм». Констанция очень располнела. Она сидела в низком мягком кресле между овальным столом и окном, одетая в платье черного шелка. Когда Лили вошла, Констанция подняла голову, ласково улыбнулась, и девушка крепко ее поцеловала. Лили знала, что здесь ей рады. Она сблизилась с Констанцией, насколько это позволяла разница в возрасте, и из них двоих Констанция была искреннее. Как и Констанция, Лили была в трауре. Несколько месяцев назад умер ее престарелый дед, бакалейщик Холл. После этого его младший сын, отец Лили, оставил дело, которое братья вели в Хенбридже, чтобы на время взять в свои руки торговлю отца на Площади св. Луки. Из-за смерти олдермена Холла свадьбу Лили отложили. Лили заходила к Констанции — просто повидать ее и выпить с нею чаю — четыре-пять раз на неделе. Она слушала рассказы Констанции.
Все считали, что Констанция «великолепно перенесла» весь ужас, связанный со смертью сестры. И впрямь было замечено, что она уже много лет не была так философически настроена, так бодра и так доброжелательна. Правда заключалась в том, что, хотя утрата принесла ей неподдельную и неизбывную скорбь, она же оказалась для Констанции облегчением. Когда Констанции было уже за пятьдесят, энергичная и властолюбивая Софья прервала ее летаргический покой и весьма основательно нарушила ее устоявшиеся привычки. Правда, Констанция сопротивлялась Софье в главном и одержала верх, но в тысяче мелочей она либо потерпела поражение, либо и не пыталась бороться с сестрой. Софья была «не по силам» Констанции, и, только до изнеможения расходуя нервную энергию, Констанция сумела спасти малую часть себя самой от бессознательного напора Софьи. Всему этому напряжению пришел конец со смертью миссис Скейлз, и Констанция снова стала хозяйкой у себя в доме. Сама Констанция никогда бы не признала этого, даже в душе, и никто не осмелился бы обмолвиться об этом хоть словом. Ибо, при всей мягкости ее характера, Констанция умела внушить страх.
Когда Лили вошла, Констанция прятала фотографию в альбом, обтянутый плюшем.
— Новые фотографии? — спросила Лили.
Улыбка у нее была почти такая же доброжелательная, как у Констанции. Лили казалась воплощением нежности — одна из тех пуховых перин, на которых имеют счастье жениться иные капризные мужчины. Лили была неглупа, но не без честной, простодушной туповатости. Весь ее нрав выразился в том тоне, которым она произнесла: «Новые фотографии?» В этом тоне была и искренняя симпатия к культу фотографий, поддерживаемому Констанцией, и собственное ее пристрастие к снимкам, и неясное понимание того, что этот культ можно довести до абсурда, и стремление по доброте скрыть всякие следы этого понимания. Голос у Лили был тоненький и соответствовал ее бледному, изящно очерченному лицу.
Глаза Констанции загадочно блеснули под очками, и она молча протянула снимок Лили.
Усевшись и посмотрев на фото, Лили, мягкие губки которой чуть скривились, несколько раз едва заметно кивнула.
— Я только что получила этот снимок от ее милости, — прошептала Констанция.
— Вот как? — с иронией ответила Лили.
«Ее милостью» была последняя по счету и лучшая служанка Констанции, действительно изумительное существо тридцати лет от роду, которой пришлось туго и которую Констанции, вне сомнения, послало старое бдительное Провидение. Они почти идеально ладили, служанку звали Мэри. После десяти лет треволнений Констанция, наконец, могла успокоиться в том, что касается прислуги.
— Да, — сказала Констанция. — Она уже несколько раз говорила мне, что хочет сфотографироваться, и на прошлой неделе я ее отпустила. Я ведь тебе говорила? Я во всем иду ей навстречу, во всех ее капризах. А сегодня прислали снимки. Я ни за что не стану ее обижать. Можешь не сомневаться: когда она будет убирать комнату, она непременно заглянет в альбом.
Констанция и Лили обменялись взглядом, согласные в том, что Констанция в своей любезности зашла очень далеко, поместив фотографию служанки под один переплет с фотографиями родственников и друзей. Вряд ли такое случалось с кем-нибудь раньше.