Повесть о старых женщинах
Шрифт:
Этот короткий разговор составил краткую интерлюдию, после которой Софья снова впала в беспамятство. Однако она больше не думала, что скоро умрет.
Потом ее сознание прояснилось. Софья поняла, что утром уснула и проснулась только вечером. Следовательно, ее не сажали в ванну.
— Я принимала ванны? — спросила она.
Перед нею стоял врач.
— Нет, — ответил он. — С ваннами покончено.
По выражению его лица Софья поняла, что опасность миновала. Более того, у нее возникло новое ощущение, словно после долгого перерыва в глубине ее тела снова забил источник физической энергии — сперва едва заметно, как родник. Пришло второе рождение. Софья не радовалась, радовалось ее тело — оно жило само по себе.
Теперь ее часто оставляли одну в спальной. Справа от кровати стояло пианино орехового дерева, а слева был камин с большим зеркалом над ним. Софья хотела посмотреть на себя в зеркале. Но до него было так далеко. Она попробовала сесть, но не смогла. Она мечтала, что когда-нибудь сумеет добраться до зеркала, но ни слова
Они часто заходили посидеть с Софьей и без конца болтали. Софья узнала, что полную женщину зовут Фуко, а вторую — Лоране. Иногда Лоране называла мадам Фуко по имени Эме, но обычно обращалась к ней по фамилии. Мадам Фуко звала Лоране только по имени.
В душе Софьи пробудилось любопытство. Но она ничего не разузнала, кроме того, что дом, где она очутилась, находится на рю Бреда, неподалеку от рю Нотр-Дам-де-Лорет. Смутно ей помнилось, что рю Бреда пользуется зловещей репутацией. Выяснилось, что в тот день, когда она ехала с Шираком, верхняя часть рю Нотр-Дам-де-Лорет была закрыта для проезда (это Софья и раньше помнила); извозчик свернул на рю Бреда, чтобы объехать, и как раз рядом с домом мадам Фуко Софья потеряла сознание. В этот момент мадам Фуко садилась в фиакр — однако она предложила Шираку внести Софью в дом. Им помог полицейский. Потом, когда пришел врач, выяснилось, что Софью перевезти никуда, кроме больницы, нельзя, но и мадам Фуко, и Лоране были решительно против того, чтобы кто-либо из друзей Ширака испытал ужасы парижской больницы. Ведь мадам Фуко довелось побывать там в качестве больной, а Лоране служила в больнице сиделкой…
Ширак не появлялся. Женщины много говорили о предстоящей войне{78}.
— Как вы ко мне добры! — прошептала Софья, и глаза ее увлажнились.
Но они только руками на нее замахали. Ей нельзя разговаривать. Им как будто бы больше нечего было ей сообщить. Они сказали, что Ширак, наверное, скоро вернется, и тогда Софья с ним поговорит. Очевидно, обе они обожали Ширака. Они то и дело повторяли, какой он славный малый.
Постепенно Софья осознала, как долго и серьезно болела, как безгранично преданы ей обе женщины, на какие ужасные неудобства пошли они ради нее и как она ослабела. Софья видела, с какой силой привязались к ней женщины, и не могла уяснить себе причину, поскольку сама она для них ничего не сделала, в то время как они делали для нее все. Софья еще не знала, что подобная привязанность рождается только из благодеяния, сделанного другому, а не оказанного другими.
Софья неустанно копила силы и планировала, как, вопреки запретам, доберется до зеркала. Она изучала обстановку, тщательно готовилась, как узник, продумывающий побег из крепости. Первая попытка провалилась. Вторая удалась. Хотя Софья не могла двигаться без посторонней помощи, ей удалось, держась за кровать, дотянуться до стула и, толкая его перед собой, приблизиться к зеркалу. Это был волнующий и трудный путь. Потом она увидела в зеркале свое лицо — белое, невероятно исхудавшее, с огромными, безумными глазами; спина была сгорблена, как у старухи. Зрелище было печальное, даже жуткое. Софья так испугалась, что в ужасе отпрянула от зеркала. Она опустилась на пол рядом со стулом. Подняться она не могла, и в этом жалком положении ее и застали рассерженные тюремщицы. Отражение, которое Софья увидела в зеркале, куда яснее всего прочего говорило о серьезности ее болезни. Пока женщины укладывали бессильное тело пристыженной Софьи в постель, она повторяла про себя: «Странно сложилась моя жизнь!» Вместо того чтобы, как прежде, отделывать в мастерской дамские шляпки, она очутилась неизвестно почему в таинственной зашторенной спальной парижской квартиры.
II
В один прекрасный день мадам Фуко постучалась в дверь той комнатки, где жила Софья (и этот звук в дверь, помимо всего прочего, говорил о том, что выздоравливающая Софья вновь восстановлена в своих правах как личность), и крикнула:
— Мадам, придется оставить вас одну на час-другой.
— Зайдите, — сказала Софья, которая сидела в кресле и читала.
Мадам Фуко отворила дверь.
— Придется оставить вас одну на час-другой, — повторила она негромким голосом, резко контрастировавшим с тем криком, который только что раздался за дверью.
Софья кивнула и улыбнулась, и мадам Фуко тоже кивнула и улыбнулась. Однако тут же на лице мадам Фуко вновь появилось озабоченное выражение.
— Брат служанки сегодня женится, вот она и выпросила у меня два выходных дня… Как вам это понравится? Мадам Лоране дома нет. А я должна уйти. Сейчас четыре. Я вернусь ровно в шесть. Поэтому…
— Очень хорошо, — кивнула Софья.
Она с любопытством смотрела на нарумяненную и разряженную мадам Фуко, в платье из желтого туссора{79} с голубыми разводами, ярких канареечных перчатках, голубом чепчике и с маленьким белым зонтиком, который в открытом виде едва закрыл бы ее плечи. Щеки мадам Фуко были густо напудрены, губы — накрашены, глаза — подведены. Ее более чем полная талия была весьма ловко замаскирована поясом, спущенным на обширные бедра. Результат стоил затраченных усилий. Наряд мадам Фуко не вернул ей молодости, но позволил почти полностью предать забвению тот грех, что ей за сорок, что она жирна, морщиниста и что вид у нее потрепанный. Ее поражение тем самым оборачивалось победой.
— У вас очень шикарный вид, — восторженно сказала Софья.
— Ну уж шикарный! — ответила мадам Фуко, пожав плечами с недоверием. — Какая разница!
Однако она была польщена.
Хлопнула входная дверь. Софья, впервые оставшись одна в квартире, куда ее перенесли в бессознательном состоянии и откуда она с тех пор не выходила, испытала неприятное ощущение — вокруг были таинственные помещения, полные таинственных вещей. Она взялась было за чтение, но не могла прочесть ни строчки. Софья встала — теперь она понемногу ходила — и посмотрела в окно через просветы кружевных занавесок. Окна выходили во двор на высоте шестнадцати футов. Двор соседнего дома был отделен невысокой стеной. Окна обоих домов, отличавшиеся друг от друга только оттенком желтой краски, которой были окрашены рамы, поднимались вверх этаж за этажом и исчезали из поля зрения. Софья прижалась лицом к стеклу и вспомнила детство, Площадь св. Луки: и там из окна мастерской она, даже прижав лицо к окну, не могла увидеть мостовую, как здесь не могла увидеть крышу. Двор был похож на колодец. Окнам не было конца — Софья насчитала шесть этажей, выше ей видны были только подоконники седьмого. Все окна, как и ее окно, были закрыты глухими шторами, а некоторые, в верхних этажах, — зелеными маркизами. И тишина! Таинственность царила и в квартире мадам Фуко, и за ее пределами. Софья увидела, как в окне напротив появилась рука и задернула занавеску. На подоконнике другого окна в клетке сидела зеленая птичка. Женщина, которую Софья приняла за консьержку, вышла во двор, поставила на солнце, после полудня освещавшее угол двора часа два, цветочный горшок и снова исчезла. Потом откуда-то послышались звуки пианино. Вот и все. Ощущение, что за этими зашторенными окнами идет своя таинственная и странная жизнь, что повсюду вокруг нее — люди, угнетало ее душу, но не было неприятным. Окружающее настолько смягчило ее взгляд на драму бытия, что печаль превратилась для Софьи в чувственное наслаждение. Окружающее заставило ее вернуться к себе самой, к непосредственному созерцанию основополагающего факта — того, что Софья Скейлз, в девичестве Софья Бейнс, жива.
Она отвернулась от окна: на полу комнаты, у кровати остались следы от ванны, пианино раз и навсегда было покрыто чехлом, а в углу напротив двери стояли два ее чемодана. Софье пришло в голову тщательно проверить содержимое чемоданов, которые Ширак или еще кто-то, видимо, перевез сюда из гостиницы. На одном из чемоданов лежал ее кошелек, перевязанный старой ленточкой и демонстративно запечатанный. Как нелепы эти французы, когда стремятся быть серьезными! Софья вытащила из чемоданов все свои пожитки и подробно их рассмотрела, вспоминая, при каком случае купила ту или иную вещь. Потом она аккуратно положила все на место и задумалась над нахлынувшими на нее воспоминаниями.
Софья вздохнула и встала. В другой комнате пробили часы. Они, казалось, звали ее продолжить осмотр. Она прежде не выходила за пределы своей комнаты. Она ничего не знала об остальных помещениях в квартире, кроме доносившихся оттуда звуков. Ведь ни мадам Фуко, ни Лоране ничего не рассказывали ей о квартире, да им и не приходило в голову, что Софья захочет выйти из своей комнаты, раз она все равно не может еще выйти на улицу.
Она отворила дверь и выглянула в темный коридор, который уже видела. Ей было известно, что рядом с ее комнатой — кухня, а за кухней — входная дверь. По другой стороне коридора шли четыре двойных двери. Софья подошла к тем, что были ближе всего к ее комнатке, и нажала на ручку, но дверь оказалась запертой. Заперта была и следующая дверь. Третья дверь отворилась, и Софья очутилась в просторной спальной с тремя окнами, выходящими на улицу. Тут она увидела, что и вторая дверь, которую она не сумела открыть, ведет в ту же комнату. В простенке между дверями стояла широкая кровать. У среднего окна находился туалетный столик. Слева от кровати, наполовину закрывая запертую дверь, была ширма. На мраморной полке над камином, отражаясь в большом зеркале, упиравшемся верхней частью в лепной карниз, стояли часы в корпусе из позолоченного базальта с колонками из того же материала по бокам. В противоположном углу находилась длинная широкая кушетка. На натертом дубовом паркете по обе стороны кровати лежали шкуры. К кровати был приставлен письменный столик, а на нем стояла чернильница. Однообразный рисунок обоев нарушался только несколькими олеографиями и гравюрами — на одной, например, был изображен Луи-Филипп{80} с семейством, а на другой — потерпевшие кораблекрушение на плоту. В первую минуту комната показалась Софье мрачной и роскошной. Все вокруг отличалось пышностью, пестрило богатыми орнаментами, драпировкой, кружевом, парчой, резьбой. Темно-красный полог, ниспадавший величественными складками, крепился к потолку массивными розетками. Стеганое покрывало было украшено кружевом. Занавески на окнах были шире, чем требуется, а вверху их закрывали ламбрекены в складках и с бахромой. Зеленая софа и шелковые подушечки на ней были покрыты вышивкой. Под потолком, на котором лепные амуры держали в руках гирлянды, висела люстра — мешанина хрусталя и позолоты; когда Софья наступила на какую-то половицу, хрустальные подвески зазвенели. Стулья с плетеными сиденьями были сплошь покрыты позолотой. Комната казалась просторной. Ко всему прочему кровать, поставленная между двумя двойными дверями, три окна напротив и боковые двери, ведущие в соседние комнаты, создавали восхитительную симметрию.