Повесть о старых женщинах
Шрифт:
— Ну успокойтесь же!
Спальная тоже была озарена красным светом, шедшим от стоявшего на тумбочке ночника, и хотя абажур на нем был с трещиной, в большой комнате царила, бесспорно, романтическая атмосфера. Освещены были только подушки на широкой постели, пятно света лежало полукругом на полу — остальная спальная оставалась в тени. Меж подушек покоилась голова мадам. Поднос с грязными тарелками, стаканами и винной бутылкой особенно живописно выглядел на письменном столе.
Несмотря на искреннюю благодарность по отношению к мадам Фуко за ее несравненную заботу на протяжении всей болезни, Софья не любила свою хозяйку, а последняя сцена наполнила ее холодным гневом. Она почувствовала, что чужой человек собирается взвалить на нее бремя своих несчастий. В глубине души она не испытывала решительных возражений, потому что чувствовала,
— У меня нет больше друга, — заикаясь, сказала мадам Фуко.
— Нет, у вас есть друзья, — бодро ответила Софья. — У вас есть мадам Лоране.
— Лоране… какой же это друг. Вы знаете, что я имею в виду.
— А я? Я вам тоже друг, — сказала Софья, вняв голосу совести.
— Вы очень добры, — раздался с постели голос мадам Фуко. — Но вы же знаете, что я имею в виду.
Между тем Софья вовсе не понимала, что имеет в виду мадам Фуко. Характер их отношений неожиданно изменился. Церемонная вежливость уступила место искренности, вызванной трагедией. Рухнуло грандиозное здание взаимного притворства, которое они обе возводили этаж за этажом.
— Всегда я обращалась с мужчинами по-доброму, — хныкала мадам Фуко. — Никогда не скандалила. Любой мужчина это подтвердит. Я не то что другие. Обо мне все такого мнения. Ах! Знали бы вы, что у меня было: гостиница на авеню королевы Гортензии… две пары лошадей… одну лошадь я продала мадам Мюзар{81}… Вы ведь знаете, кто такая мадам Мюзар… Но денег не сбережешь. Они уплывают между пальцами. Ах! В пятьдесят шестом я тратила в год по сто тысяч франков. Так долго тянуться не могло. Я всегда себе повторяла: «Так долго не протянется». Я всегда стремилась… Но что поделаешь! Я устроилась здесь и заняла денег, чтобы заплатить за мебель. У меня не осталось ни одной драгоценности. Все мужчины обманщики, все! Я могла сдавать три комнаты по триста пятьдесят франков в месяц с полным пансионом — на это можно было жить.
— Значит, это, — прервала ее Софья и указала на свою дверь напротив, — ваша комната?
— Да, — сказала мадам Фуко. — Я поместила вас там потому, что в тот момент в других комнатах были жильцы. Были да сплыли. Осталась одна Лоране… а она платит неаккуратно. Что поделать! Жильцы… по нынешним временам их искать надо… У меня ничего нет, я вся в долгах. А он меня бросил. Выбрал такой момент, чтобы сбежать! А из-за чего? Да так! Просто так! Что мне его деньги! Не в них дело! Сами понимаете, в его годы… ему двадцать пять… с такой женщиной, как я, сорить деньгами не будешь. Не в том дело. Я любила его. И потом, мужчина — такая поддержка в жизни. Я его любила. Ведь только в моем возрасте знаешь, как любить. Уходит красота, но не темперамент. Ах, он… Нет!.. Я так любила его. Я так люблю его.
Лицо Софьи напряглось от внезапного чувства, вызванного повторением этих трех слов, волшебных — сколько их ни тверди. Но она промолчала.
— Знаете, что со мной будет дальше? Ничего другого мне не останется. И я знаю таких, с которыми это уже стряслось. Я стану поломойкой. Да-да, поломойкой! Рано или поздно. Что же, такова жизнь. Что поделать! Жить-то надо.
Потом уже совсем другим тоном мадам Фуко добавила:
— Прошу вас извинить меня, мадам, за то, что я сказала. Мне следовало бы постыдиться.
И Софья почувствовала, что и ей самой следовало бы постыдиться и не слушать мадам Фуко. Но Софья не ощущала стыда. Все казалось таким обычным и естественным, и, кроме того, Софья была полна чувством превосходства над этой женщиной, лежащей на кровати. Четыре года назад в ресторане «Сильвен» невинная и наивная Софья робела и ужасалась, сидя рядом с роскошной куртизанкой, двигавшейся легко и свободно, надменно глядевшей по сторонам и с невозмутимым презрением взиравшей на мужчину, который за нее платил. Теперь же Софья чувствовала, что знает о человеческой природе все, что можно знать. У нее были не только молодость, красота и порядочность, но и знания — достаточно знаний, чтобы примирить ее с собственной бедой. У нее был пытливый ясный ум и чистая совесть. Она могла посмотреть в глаза любому и судить любого как светская женщина. Между тем у этой непристойной развалины, лежащей на кровати, не осталось ничего. Она не просто утратила свою лучезарную красоту, она стала отталкивающей. Видно, никогда не было у мадам Фуко ни здравого смысла, ни силы воли. В дни былого торжества она по глупости задирала нос. Она прожила годы в безделье, целыми днями слоняясь по душной квартире. И выходя вечерами в город, чтобы потрясти воображение простофиль; то и дело решая что-то сделать и не исполняя своих решений, то и дело изумляясь тому, что уже наступил вечер, то и дело отвлекаясь на самые бессмысленные пустяки. И вот она, женщина за сорок, корчится на голом полу потому, что двадцатипятилетний юнец (без сомнения, ничтожество и идиот) бросил ее, устроив ей смехотворную сцену с руганью и топаньем ногами. Она зависела от капризов молодого негодяя, но и этот осел отвернулся от нее с омерзением! «Боже! — подумала Софья. — Будь я на ее месте, я бы повела себя иначе. Я была бы богата. Я бы копила деньги, как последний скряга. Я бы в ее возрасте ни от кого не зависела. И если бы я не смогла продать себя дороже, чем эта несчастная, я бы утопилась».
Софья думала так и в тщеславном ожесточении, сознавая свои способности, молодость и силу, наполовину забыв собственное безумие и наполовину извиняя его своей неопытностью.
Софье хотелось обойти квартиру и переломать все красные абажуры. Ей хотелось хорошенько встряхнуть мадам Фуко и вернуть ей самоуважение и здравый смысл. Она почти не осуждала мадам Фуко за безнравственность. Разумеется, Софья не забыла о пропасти, отделяющей порядочную женщину от распутной, но мысль об этом была куда слабее, чем она сама ожидала. Про себя она называла мадам Фуко дурой, а не грешницей. С преждевременным цинизмом, который несколько не вязался с ее свежим, юным лицом, Софья думала о том, что ситуация в целом и отношение к ней были бы иными, если бы у мадам Фуко хватило ума скопить состояние, что и сделали, по словам Джеральда, некоторые ее конкурентки.
Но одновременно Софья не переставая думала о другом: «Мне не следует здесь оставаться. Тут и говорить не о чем: мне не следует здесь оставаться. Ширак сделал для меня то, что обязан был сделать. Но пора отсюда уезжать».
Мадам Фуко, напирая в основном на финансовую сторону дела, продолжала причитать слабым голосом, в котором слышались слезы. Кроме того, она не переставая извинялась за свою откровенность. Она прекратила всхлипывать и лежала лицом к стене, отвернувшись от Софьи, которая в нерешительности стояла у кровати, стыдясь слабости и беспомощности хозяйки.
— Не забудьте, — сказала Софья, раздраженная безнадежно мрачными картинами, которые рисовала мадам Фуко, — что я, по крайней мере, должна вам значительную сумму и только того и жду, чтобы вы указали мне точные размеры долга. Я ведь, кажется, уже дважды вас об этом спрашивала.
— Ах, вы же еще больны! — сказала мадам Фуко.
— Я достаточно здорова, чтобы расплатиться с долгами, — ответила Софья.
— Мне неприятно брать с вас деньги, — сказала мадам Фуко.
— Но почему же?
— Вам надо еще заплатить доктору.
— Прошу вас, не говорите так, — возразила Софья. — Деньги у меня есть, я за все могу расплатиться и расплачусь.
Софья разозлилась, ибо была уверена, что мадам Фуко только притворяется чуткой, и чуткость ее, в любом случае, ужасна. Софье это уже дважды бросалось в глаза, когда она заводила разговор об уплате долга. Теперь, когда болезнь была позади, мадам Фуко не хотела обращаться с нею как с обычной жилицей. Хозяйке, в сущности, хотелось блестяще довершить начатое и остаться в памяти Софьи уникальным образцом щедрости и филантропии. Мадам Фуко желала позволить себе роскошь — посентиментальничать и оказать благодеяние добропорядочной замужней даме, попавшей в беду; она частенько намекала Софье на ее несчастья и беспомощность. Но мадам Фуко не могла позволить себе такой роскоши. Она только мечтала об этом — так бедная девушка любуется на дорогие платья в витрине. Правда заключалась в том, что мадам Фуко хотела пороскошествовать даром. Софья была возмущена сразу по двум причинам — из-за нелепых мечтаний мадам Фуко и из-за естественного нежелания оказаться в роли той, кому оказывают благодеяние. Софья не признавала за мадам Фуко, несмотря на ее преданность и заботы, права наслаждаться филантропией, в которой нет никакой необходимости.