Повесть о юнгах. Дальний поход
Шрифт:
Первым вошел Кравченко. Он сразу взялся за коробку, высыпал костяшки на стол и уселся.
— Федя, давай! Кто еще в козла? Сейчас мы вам адмиральского. — Обернулся ко мне. — Дневальный, подними штору — жарко!
Я стал смотреть в сторону.
— Савенков, не слышишь? О чем задумался?
— О положении негров! — сказал я, глядя на боцмана.
Он стоял в дверях, громадный, торжественный такой в «форме раз», и смотрел на меня внимательно, щуря свои ресницы:
— На место щетку-то положи…
— Есть.
Щетка лежала под столом. Игроки в домино уже уселись. Нагнувшись, я увидел их ботинки, четыре пары. Вели они себя по-разному: елозили от азарта, постукивали в такт джазу, шевелили носками, стояли спокойно. Елозили у Кравченко — вот уж не думал, что он такой заядлый! Беда, если проигрывает — сразу бросается доказывать: «У тебя, кроме дупля, три-пять было? Было! Вот если бы ты ее поставил, тогда Феде пришлось бы проехать, я бы отдуплился двоечным, он бы поставил два-пусто, ты бы дал мне, я бы закрыл… мы бы выиграли!»
Я положил щетку под тумбочку боцмана. Огляделся незаметно. Номер теперь, когда все пришли, совсем стал похож на кубрик. Каждый занимался своим делом. На меня никто не смотрел.
За столом царило напряженное молчание, только стучали костяшки домино. Потом смолкли.
— У тебя три-один было? — начал закипать Кравченко. — Почему не ставил? Тогда бы…
— Смирно! — скомандовал я.
В дверях стоял командир.
— Газеты, товарищи, — сказал он и шагнул к столу.
«Вольно» так и не пришлось скомандовать — все сразу окружили капитан-лейтенанта, и он стал раздавать газеты. Я стоял в стороне — дневальному не положено. Смотрел на них. Дед-Мороз и дети… Месяц наших газет не видели!
— «Комсомолочку» мне, — окал Пустотный. — «Комсомолочку»!
— У тебя «Правда»? Потом поменяемся, понял?
— Я сам еще не читал, — говорил командир. — Сразу сюда…
— Может, вслух? — предложил я.
— Подожди ты! — сказал Андрей.
Интересная получилась политбеседа: пристроились кто куда — и полная тишина. Только газеты шелестят… Командир сидел за столом, читал. Я боялся даже ходить по кубрику. Стоял, чтобы не мешать. Прислушивался к этой тишине, она, казалось, прибывала — незаметно, как прилив, и была уже не простой тишиной: в ней пахло нагретым железом, качалась сырая мгла, палуба уходила из-под ног, и было так здорово холодно! Еще с того дня, когда мы возвращались в базу в составе конвоя, когда я выбрался из Костиной койки и стал натягивать сапоги, а Гошин налил мне супу, я, сам толком не зная почему, не трогал то, что мне помнилось. Теперь понял, почему не трогал — слишком дорого! Двое суток на корабле, из них почти сутки — в море. «Усов не припалило», — сказал тогда боцман. Да что он понимает? Если бы не это в моей жизни, что тогда в ней было бы ценного?
— Кравченко, Женька! — сказал вдруг Федор.
— Я вижу, — негромко отозвался Кравченко.
Все повернули головы к нему.
— Деревня Сердюки освобождена, товарищ командир, — сказал боцман.
Капитан-лейтенант кивнул, глядя на Кравченко:
— У вас кто там оставался?
— Мама, — сказал Кравченко. И добавил: — Из Мурманска можно было бы написать, узнать, как она.
А здесь нельзя. По всяким там военно-цензурным соображениям. Я посмотрел на командира. Он что-нибудь придумает. Он все может.
Но капитан-лейтенант молчал.
Через полчаса, сдав дневальство, я тоже читал газеты, а потом, после отбоя, долго ворочался в темноте, сбив к ногам горячую простыню. Сочинял письмо.
«Костя, привет!
Пишу тебе из Майами, штат Флорида. В переводе с испанского Флорида — значит «цветущая». Тропики, сам понимаешь… А Майами — это город-курорт, вроде нашей Ялты. Видишь, куда нас завезли.
Сегодня узнали, что деревня Сердюки освобождена. У Женьки Кравченко там ведь старушка мать оставалась, а он даже написать отсюда не может, узнать, жива ли…
Но расскажу тебе, как здесь.
Сначала-то мы пришли в другой порт — на границе с Канадой. Оттуда пульманом ехали через все Штаты в Майами.
Заниматься приходится много. Ведь вся аппаратура и оружие на катерах незнакомое. Американское. Боцман и тот потеет. Отметок-то нам не ставят, а то бы он двоек нахватал… (Это надо зачеркнуть.)
Поселили нас пока — до получения катеров — в отеле. Тут, кроме нас, американские моряки живут. Неплохие, в общем, ребята. Сувениры любят. Но это ты знаешь, они и в Мурманске за сувенирами охотятся.
Ходим в «форме раз». Стирать приходится все время. Зато как дадим строем по улице — весь город из баров высыпает, честное слово! Понимаешь, в чем дело — американские моряки вообще строем никогда не ходят. Ну, а нам смешно смотреть, как они, например, в столовую идут… Кучей.
Столовая в другом конце города, вот и представь себе: мы три раза в день туда и обратно, да с песнями. И «Варяга», и наши североморские… Мэр города просил наше командование «объявить от него лично и от жителей Майами благодарность русским морякам за прекрасные песни»! Представляешь? Не знаю вот, в карточку поощрений и взысканий внесут нам эту благодарность?
…Здесь, в Майами, отличный пляж — «Майами-бич». Километра три шириной, а в длину и конца не видно. Песок белый и мелкий-мелкий — ни за что из носков не вытряхнешь. И представь себе такую картинку: в океан выдается мол и там на посту сидит матрос со свистком. Как увидит акулий плавник в воде, свистит что есть мочи, и все, кто купается, сразу шурух на берег! Свисток — и ни одного человека в воде… Представляешь?
Акулы, в общем, есть.
Ну, пиво отличное. Бананы. Мы их с молоком едим — вкусно. Бананы сюда привозят с Кубы, морем. Она ведь тут недалеко. Командир говорит, что, когда получим катера и будем их испытывать, может, в Карибское море пойдем.
А когда мы сюда приехали, вот что было. Два местных миллионера каких-то поспорили… Наши войска стояли под Выборгом, а англичане — под Тобруком. Вот эти двое заключили пари — кто первый, наши или англичане, возьмут город. То есть Выборг первым будет освобожден или Тобрук? Ну, тот, который ставил на англичан, проиграл. А выигравший с радости закатил бал в городском парке — для русских моряков. Пиво, бутерброды, и на машинах с окрестных ферм фермерских дочек привезли — танцевать с нами.
Я танцевал с одной… Папа энд мама ее сидели на скамейке и улыбались как жениху. (Все вычеркнуть!)
Ну, в общем, ничего особенно интересного.
Тут, в Майами, есть негритянский квартал. Шлагбаумом отгорожен. Командир предупредил нас — мы, мол, в гостях и нечего соваться со своим уставом… В общем, в негритянский квартал ходить не рекомендуется. Боцман, правда, ходил. Вместе с Федором. Федя мне и рассказал. А работают негры на самых унизительных местах — швейцарами, например. Прислугой, в общем.
У нас все по-прежнему. Тебя ребята вспоминают часто. Это, правда, не Ливерпуль, но как ты говорил — «все равно»…
Да, забыл совсем. В столовой у них и, говорят, даже на кораблях, на камбузах, бачковых нет. Берешь поднос — и к окнам на выдачу. А там коки стоят — человек десять, представляешь? И один тебе полстакана сока на поднос ставит, другой хлеб, третий — суп, четвертый — котлету, пятый — картошку, а шестой — подливку к ней… Последний — послеобеденную сигару!
И идешь с этим подносом к столу, садишься — рубаешь.
Но я тебе не об этом даже хотел написать. Понимаешь, ничего особенного… Ждем, когда будет команда получать катера, испытаем их, освоимся — и домой.
Видел недавно, как в порт входил американский авианосец — ну, громадина! Радаром солнце закрыл… Представляешь?
Радиотехнику нам Джон Рябинин объясняет!
Имя Джон, а фамилия что ни на есть русская.
Сын эмигранта. У него машина шикарная, белая вся…
Я при командире сейчас вроде как вестовой.
Он меня всюду с собой берет. Были с ним недавно у американского начальства. У коммодора Прайса. Коммодор — это американский капитан первого ранга. Но, по-моему, этот Прайс больше дипломат, чем моряк. По глазам видно. У него каждый взгляд отработан. Я заметил. Взглянет на меня — щелк, что-то там выключится, и глаза пустые, будто не видят. На нашего атташе — щелк: вежливая улыбка, внимательность. На своего офицера — щелк: строгость или, бывает, ухмылка. Но когда он смотрит на командира, у Прайса человеческие глаза. С удовольствием смотрит. И по-настоящему, знаешь, внимательно. Заинтересованно.
Мне это понятно: видишь особенного человека — всегда хочется разгадать, что в нем за секрет. Правда ведь?»
Днем бараки из гофрированного железа, в которых мы занимаемся, раскаляются так, что дышать нечем. В проеме двери виден бело-желтый, залитый солнцем песок, бетонная лента шоссе, темно-зеленый кустарник, а за ним выпуклый бледно-голубой горизонт — океан. Жара такая ослепляющая, что даже цвет кустарника перестаешь различать: сначала он кажется черным, потом просто режет глаза, и все. Но океан голубеет.
Если подольше посмотреть туда, в проем двери, то, обернувшись, в помещении с минуту ничего не видишь. Постепенно только начинаешь различать самые заметные части аппаратуры, но прежде всего — безукоризненно белую сорочку Джона Рябинина. Он тут акклиматизировался, ему жара нипочем. Не видел еще на лице Джона ни одной капельки пота. И сорочка, даже под мышками, у него всегда свежая.
К вечеру, после пяти, голубая полоса океана густеет, а перед дверью ложится недлинная тень от барака.
Занятия кончились, но мы с Федором решили еще покопаться в радиолокаторе — кое-что неясно, — и Джон остался. Объясняет. Он сидит за легким алюминиевым столом напротив нас. Позади него, и справа и слева, — схемы, отдельные детали и блоки разной аппаратуры. Такая же стоит на «большом морском охотнике», который мы скоро получим. На столе — глянцевитые коробки с радиолампами, проспекты и какие-то рекламы. Пахнет все это резко и незнакомо.
Федор слушает старательно, я вижу: у него на скулах начинают ходить желваки. Потом говорит удовлетворенно:
— Ага, понял!
— Ага! — подхватывает Джон. — Прекрасно остроумная схема, не правда ли? О, американская техника это может, йес!
— Ес-ес, — торопливо соглашается Федор. — А этот блок?
— Этот блок… — Джон начинает объяснять: — Тут создается магницкое поле…
— Магнитное, — поправляю я.
— Виноват… Магнитное поле.
Федор смотрит на меня: мол, поделикатнее надо с преподавателем.
А что? И лицо-то у Джона — простое, русское лицо, не очень загорелое.
Глаза бойкие. А виски подбриты низко и наискосок.
Вообще он мне чем-то напоминает приказчика, я таких в кино, по-моему, видел. А говорит с акцентом…
Да ну его, Джона! Я устал или мозги от жары размякли — ничего что-то не воспринимаю. Меня все тянет оглянуться туда, где видна выпуклая густо-голубая полоска.
Помню, когда возвращались в базу и я пошел подменять Федора на обед, горизонт был не такой.