Повесть о юнгах. Дальний поход
Шрифт:
— А тебе не понятно?
Это боцман.
— Так ведь он не ел ничего!
— Не ел… Накорми! Командира накормить не можешь. Кок…
— Я же говорю — отказался. И дверь не отворил.
— А лезешь?
— Тьфу!
— У юнги и то понятия-то больше, — проворчал боцман. — «Ранен, кричит, командир!»
— Я сам как увидел эти шлюпки — так по душе скребануло! — сказал Гошин.
— «Скребануло»…
Они долго молчали.
— Я думал, его семья в бомбежке погибла, — негромко проговорил Кравченко. — Боцман, ты знал его жену?
— Дочка
— И сын большой?
— В школу должен был идти. Девочке три года.
Я чуть приоткрыл глаза, смутно увидел круг иллюминатора. То потускнеет, то выяснит… Ждал.
Боцман снова заговорил:
— До войны, помню, жена его часто на корабль приходила. Работала-то рядом, около порта. Знаешь, придет, бывало, глянет так — скомандовать охота что-нибудь такое!.. И скомандовал — знал бы. Она в последний момент, рассказывают, встала — «Интернационал» запела.
— Я как увидел сегодня эти шлюпки… — начал Гошин.
— Ты сейчас пойди, — сказал боцман. — Может, поест.
— Пойду.
Хлопнула крышка люка.
— А кто рассказал? — спросил Кравченко.
— Двое спаслись. Всего-то двое из тридцати. Все — семьи маячных служителей да рыбаков. Ребятня. Летом-то они у родных гостили, лето было хорошее… И война. Их на «Бризе» эвакуировали, в Архангельск. «Бриз»-то суденышко вспомогательное, скорлупа, а тут два эсминца — да из орудий по нему… «Бриз», когда стал тонуть, шлюпки спустил. Переполненные они были…
Вернулся Гошин. Повозился, глухо сказал:
— Нет.
— А лезешь…
— Что ты за человек, Пустотный!
— Поговорили, — ответил боцман.
Я смотрел во все глаза на иллюминатор. А видел шлюпки, о которых рассказывал боцман. И два фашистских эсминца…
— Туман, знаешь, был, из тумана эсминцы и вышли. Один прикрывать остался, по инструкции, сволочи, действовали … А второй, он мимо этих шлюпок — и всеми пулеметами. Вот так близко прошел! Волну поднял, она шлюпки захлестнула.
…Волны, волны, и все. Будто там ничего и не было.
И я точно знал, что не сплю.
— Флот у них есть — моряков нету! — сказал Пустотный. — По детям-то…
Потом добавил:
— Юнгу разбудить надо, пусть порубает.
Я закрыл глаза. «Порубает»… Будто ничего и не было!
— Как увидел сегодня весла вразброд… — начал кок.
— Юнга! — рявкнул боцман. — Федора кто на обед подменять будет?
— Есть!
Я выбрался из койки и стал натягивать сапоги.
Гошин налил мне супу.
Надо было обедать. Потом идти на вахту, сменить Федора, чтобы он тоже поел. Все просто. Я чувствовал себя так, словно потяжелел сердцем, и старался не притрагиваться к нему, не вспоминать, потому что сейчас это только мешало бы. Что-то во мне занемело.
— С боевым крещением, — сказал Кравченко.
— Малость понюхал… — Боцман задумчиво глянул на меня. — И усы-то не припалило.
— А где у него усы? — спросил Гошин.
Я отмахнулся:
— Ладно вам!
И подумал опять: «Вот сижу, разговариваю… Завтра, может, снова в море пойдем».
Никогда не было так ясно, что впереди.
А на другой день мы отвели наш катер в док, на капитальный ремонт. Собирались сходить на берег, укладывали свои немудреные пожитки в рундучки — и все молча. Боцман зыркал — на пол кубрика падала то ненужная бумажка, то еще какая мелочь; Гошин зашвырнул в угол старые портянки, но боцман зыркал и молчал.
Мы оставляли корабль. Впереди нас ждал далекий путь в Америку. Каков этот путь и какова она — Америка?..
Когда все уже было собрано, я вдруг неожиданно для себя с болью ощутил, что мне не хочется оставлять катер, идти ночевать в Мурманский флотский экипаж. Мне вспомнились мои первые минуты прихода на корабль. Тогда уходил в госпиталь Костя. Теперь мы оставляли катер. Тоже в госпитале — в доке.
Было сиротливо.
И потом, когда мы погрузились на транспорт, который вез нас в эту Америку, когда уже вышли на внешний рейд, я долго смотрел в сторону дока, где оставался наш катер.
Глава третья
Наши стояли у подъезда, разговаривали с американскими и французскими моряками. Из окна с третьего этажа видны были бескозырки в белых чехлах, а вокруг и кое-где вперемежку с ними — шапочки-панамки американцев и береты французов. Хотелось свистнуть, чтобы кто-нибудь из наших посмотрел на меня.
Но я не свистнул, и бескозырки двинулись, покачиваясь в сторону набережной. Замелькали, колыхаясь, кончики широких брюк. Помпоны и береты разбрелись: одни пошли с нашими, другие — к центру города.
Улица опустела.
Лежать было неудобно — планка подоконника давила в ребро. А я все смотрел. Наползали сумерки. Вспыхнули ярко-голубые неоновые буквы — название отеля. «Альказар» будто подвсплыл над асфальтом и стал похож на корабль, отдавший якоря. А матросы сошли на берег…
Я вздохнул, выпрямился и, потирая ребро, оглядел кубрик. Номер мы, само собой, называли кубриком.
Свет еще можно было не зажигать. Мне почему-то казалось, что, если зажечь, будет совсем неуютно и тоскливо. А прохладней не станет. В жару окна закрывали тростниковыми шторами, это помогало, но к вечеру в номере все-таки настаивалась духота. Сейчас она к тому же припахивала каленым утюгом и одеколоном. В субботу в кубрике всегда так пахнет.
Даже в тропиках. Даже за океаном. Даже в городе Майами, штат Флорида, черт подери…
В Кейптаунском порту с какао на борту «Жаннета»…