Повесть о юнгах. Дальний поход
Шрифт:
— А сапоги?
— В рундуке!
Исчез один ботинок, за ним второй.
Потом ушел врач. Андрей хлопнул крышкой патефона:
— Провожу.
Боцман остался. Открыл рундук, вытащил оттуда сапоги к стал их осматривать.
— Подметки-то менять надо…
Мне тоже захотелось уйти из кубрика. Но куда?
— Цирк… Показали в детстве картинку, и вырос — о ней думает. Кокосы!
Я сел на рундук у левого борта. Сколько можно стоять? Вытер лоб, он был мокрый.
— Ужинал? — спросил вдруг боцман.
— Нет.
— На камбуз иди, Гошин покормит.
«А глаза-то! — думал я, выбираясь из кубрика. — На сапоги ласковее смотрел…»
Кок в белой куртке стоял спиной ко мне и ставил в углубление настенной полки стопку алюминиевых мисок. Слева от него, на плите, грудились два больших обреза, бачки поменьше и чайник. Все белое, надраенное. В другом углу небольшой стол. Если бы не плита и стол, камбуз был бы в точности как железный шкаф для посуды.
— Меня боцман прислал. Только вот прибыл, — сказал я, глядя в белую спину кока.
Он обернулся. Лицо у него было добродушное, с ямочкой на подбородке. Но, конечно, смотрел свысока — все коки так смотрят.
«Пусть только скажет «салага», — подумал я.
— «Боцман прислал»! — Он отвернулся, пробурчал: — Ясное дело, боцман. Заботливый.
— Только вот прибыл, — повторил я, помолчав.
— Ну и чего стоишь? Проходи, вон чумичка, миска, сыпь себе каши! Сухой-то паек рубанул небось?
— Давно.
— Да не из этого бачка — рядом! Не видишь? Сыпь, не стесняйся — на корабле.
— А я к не стесняюсь.
— Ну-ка, посторонись, — сказал кок. — Подливку сам отпущу.
Потом я сидел за столом и, согнувшись, ел гречневую кашу с подливкой. Подливки Гошин не пожалел.
А сам сел напротив.
— И какая же у тебя специальность?
— Радист.
— И не мечтал небось, что так повезет?
— Меня бы все равно взяли! Кто знал, что Костя ранен?
— Повезло тебе.
Я отодвинул миску.
— Доедай. — Гошин вздохнул. — Не понимает… Конечно, повезло — сразу в такое плаванье!
С минуту он следил за мной, пошевеливая густыми бровями, потом сказал вполне серьезно:
— В Америку идем. Ясно?
Я доел, облизал ложку. Посмотрел на него:
— Ладно разыгрывать…
И неожиданно икнул.
— Салага! — сказал кок.
И опять цокали по палубе мои подковки. На этот раз медленнее, не так легко и дольше — я прошел мимо люка, еще шагов семь на бак, остановился у носового орудия.
Ствол его настороженно смотрел вверх.
В небе исчезал последний свет, он скорее ощущался, чем был виден, а я такое небо помню с тех пор, как начались налеты на Москву, и оно всегда кажется мне тревожным.
Где-то неподалеку, за причалами, не спал Мурманск.
Никогда не видел его огней. Не представляю даже, какие они, — до войны ведь здесь не был… Этот город сразу встал передо мной затемненным, только затемненным. Как будто война идет не два года, а много дольше.
Я потрогал замок орудия. Металл был холодный. Остыл.
Подошел вахтенный:
— Ты чего тут?
— Нельзя, что ли?
Он зевнул:
— Может, и за меня отстоишь?
Я бы согласился. Ходил бы сейчас по палубе хозяином.
— Назначат — встану.
— Ты по специальности кто?
Третий спрашивает…
— Радист, — сказал я, поеживаясь.
Но вахтенный промолчал. Потом сказал:
— Значит, по боевому расписанию тоже здесь будешь. За точной наводкой, понял? Если радист.
— Радист, — подтвердил я.
Так-то лучше, когда ясно. Одно свое место я теперь знал, второе — радиорубка. Надо было идти в кубрик, пусть дают мне рундук к койку!
В кубрике за столом сидел старшина, которого я еще не видел. Наклонив круглую голову, он что-то писал. Волосы у него были подстрижены коротко, на плечах желтели двумя лычками аккуратные погончики. Карандашом он водил размеренно, не торопясь и не задумываясь, вообще выглядел очень спокойным. А боцман все возился с вещами. На рундуке рядом с Костиными сапогами теперь лежали телогрейка, ватные брюки и плащ.
— Поел?
— Так точно.
— Федор, пополнение…
— Вижу, — не переставая писать, отозвался старшина.
— Видит! — фыркнул боцман. — Ты хоть посмотри, кого тебе прислали-то!
Старшина посмотрел. У него было простоватое скуластое лицо и очень внимательные глаза.
— Сними шинель, — посоветовал он. И стал водить карандашом дальше.
Я шагнул, поднял свой вещмешок. На линолеуме под ним отпечаталось маслянистое пятно.
Рядом тотчас шлепнулся кусок ветоши.
— Вытри, — сказал боцман. — В другой раз наряд вкачу. Ох и вкачу!
— В солярке вот на палубе измазал, — пробормотал я, поглядывая снизу на его громадные сапоги.
Ладно, меня и не задело. Зато я знал теперь, где мое место по боевому расписанию. Пусть хоть сейчас тревога! Это настроение защищало от любых боцманских придирок. Больше — оно давало уверенность.
Все-таки, когда боцман выбрался на палубу, стало легче, свободнее. Я усмехнулся, слушая, как он гудит на палубе: «Вахтенный, кто на берег сошел?.. Про-во-жа-ет! Я ему покажу завтра…»
Федор сложил письмо треугольником и сказал:
— Да, проводил боцман корешка.
— Какого корешка?
— Костю.
«…покажу проводы-то! Он мне палубу вылизывать будет, скрипач!»
— Они ведь и в увольнения друг без друга не ходили, — сказал Федор.
— Понятно, — соврал я.
…Утром старшина повел меня чистить аккумуляторы.
Сначала мы вошли в боевую рубку. Федор подождал, пока я закрою на задрайки бронированную дверь, и кивнул в правый задний угол рубки: