Повесть о Зое и Шуре
Шрифт:
... Зоя вышла к нам побледневшая, похудевшая, но глаза у нее так и сияли. Она обняла меня и Шуру, который при этом, конечно, испуганно оглянулся, не видит ли кто.
– Пойдемте, пойдемте, хочу домой!
– торопила Зоя, как будто ее могли вернуть в палату.
И мы пошли, очень тихо, изредка приостанавливаясь: боялись утомить ее. А Зое хотелось идти быстрее. Она на все глядела с жадностью человека, который долго пробыл взаперти. Иногда она поднимала лицо к солнцу - оно было холодное, но яркое - и жмурилась и улыбалась. А снег так славно поскрипывал под ногами, деревья
Дома она медленно прошла по всей комнате и потрогала каждую вещь: погладила свою подушку, провела рукой по столу, по ребру шкафа, перелистала книги - словно заново знакомилась со всеми этими, такими привычными, вещами. И тут к ней подошел серьезный и немного смущенный Шура.
– Это тебе на новое платье, - сказал он, протягивая деньги.
– Большое спасибо, - серьезно ответила Зоя.
Она не спорила и не возражала, как обыкновенно делала, когда речь заходила о какой-нибудь обновке для нее. И на лице ее было большое, искреннее удовольствие.
– А теперь ложись, ты устала!
– повелительно сказал Шура, и Зоя все так же послушно и с видимым удовольствием прилегла.
... Пока я хлопотала о путевке в санаторий, где Зоя могла бы окончательно поправиться, она в школу не ходила - сидела дома и понемножку занималась.
– Мне бы очень хотелось, чтобы ты осталась на второй год, - сказала я осторожно.
– Тебе еще нельзя всерьез заниматься.
– Ни в коем случае!
– упрямо тряхнув головой, ответила Зоя.
– Я после санатория буду заниматься, как зверь (она мимолетно улыбнулась тому, что у нее сорвалось это Шурино словечко), и летом буду заниматься. Непременно догоню. А то еще, чего доброго, Шура - моложе, а окончит школу раньше меня. Нет, ни за что!
... Зоя радовалась жизни, как радуется человек, ускользнувший от смертельной опасности.
Она все время пела: причесываясь перед зеркалом, подметая комнату, вышивая. Часто пела она бетховенскую "Песенку Клерхен", которую очень любила:
Гремят барабаны, и флейты звучат.
Мой милый ведет за собою отряд.
Копье поднимает, полком управляет.
Ах, грудь вся горит, и кровь так кипит!
Ах, если бы латы и шлем мне достать,
Я стала б отчизну свою защищать!
Прошла бы повсюду за ними вослед...
Уж враг отступает пред нашим полком.
Какое блаженство быть храбрым бойцом!
Зоин голос так и звенел: радость жить - вот что звучало в нем. И даже грустные строки "Горных вершин" в ее исполнении тоже казались задумчиво-радостными, полными надежды:
Не пылит дорога,
Не дрожат листы...
Подожди немного,
Отдохнешь и ты.
В эти дни Шура часто рисовал Зою, усаживая ее у окна.
– Знаешь, - задумчиво сказал он однажды, - я читал, что Суриков с детства любил вглядываться в лица: как глаза расставлены, как черты лица складываются. И все думал: почему это так красиво? И потом решил: красивое лицо то, где черты гармонируют друг с другом. Понимаешь, пусть нос курносый, пусть скулы, а если все гармонично, то лицо
– А разве у меня нос курносый? Ведь ты это хочешь сказать?
– смеясь, спросила Зоя.
– Нет, - ответил Шура застенчиво, с непривычной для него лаской в голосе.
– Я хочу сказать, что у тебя лицо гармоничное, все подходит друг к другу: и лоб, и глаза, и рот...
АРКАДИЙ ПЕТРОВИЧ
Вскоре Зоя уехала в санаторий. Находился он недалеко, в Сокольниках, и в первый свой свободный день я приехала ее навестить.
– Мама!
– крикнула Зоя, бросаясь мне навстречу и едва успев поздороваться.
– Знаешь, кто тут отдыхает?
– Кто же?
– Гайдар! Писатель Гайдар! Да вот он идет.
Из парка шел высокий широкоплечий человек с открытым, милым лицом, в котором было что-то очень детское.
– Аркадий Петрович!
– окликнула Зоя.
– Это моя мама, познакомьтесь.
Я пожала крепкую большую руку, близко увидела веселые, смеющиеся глаза - и мне сразу показалось, что именно таким я всегда представляла себе автора "Голубой чашки" и "Тимура".
– Очень давно, когда мы с детьми читали ваши первые книги, Зоя все спрашивала: какой вы, где живете и нельзя ли вас увидеть?
– сказала я.
– Я - самый обыкновенный, живу в Москве, отдыхаю в Сокольниках, и видеть меня можно весь день напролет!
– смеясь, отрапортовал Гайдар.
Потом кто-то позвал его, и он, улыбнувшись нам, отошел.
– Знаешь, как мы познакомились?
– сказала Зоя, ведя меня куда-то по едва протоптанной снежной дорожке.
– Иду я по парку, смотрю - стоит такой большой, плечистый дядя и лепит снежную бабу. Я даже не сразу поняла, что это он. И не как-нибудь лепит, а так, знаешь, старательно, с увлечением, как маленький: отойдет, посмотрит, полюбуется... Я набралась храбрости, подошла поближе и говорю: "Я вас знаю, вы писатель Гайдар. Я все ваши книги знаю". А он отвечает: "Я, говорит, тоже вас знаю, и все ваши книги знаю: алгебру Киселева, физику Соколова и тригонометрию Рыбкина!"
Я посмеялась. Потом Зоя сказала:
– Пройдем еще немножко, я тебе покажу, что он построил: целую крепость.
И правда, это походило на крепость: в глубине парка стояли, выстроившись в ряд, семь снежных фигур. Первая была настоящий великан, остальные всё меньше и меньше ростом; самая маленькая снежная баба сидела в вылепленной из снега палатке, а перед ней на прилавке лежали сосновые шишки и птичьи перья.
– Это вражеская крепость, - смеясь, рассказывала Зоя, - и Аркадий Петрович обстреливает ее снежками, и все ему помогают.
– И ты?
– Ну и я, конечно! Тут не устоишь, такой шум подымается... Знаешь, мама, - несколько неожиданно закончила Зоя, - я всегда думала: человек, который пишет такие хорошие книги, непременно и сам очень хороший. А теперь я это знаю.
Аркадий Петрович и Зоя подружились: катались вместе на коньках, ходили на лыжах, вместе пели песни по вечерам и разговаривали о прочитанных книгах. Зоя читала ему свои любимые стихи, и он сказал мне при следующей встрече: "Она у вас великолепно читает Гёте".