Повести и Рассказы (сборник)
Шрифт:
— Папа! — взмолился шеф-секуратор, изо всех сил превозмогая желание упасть на колени (хорошо еще, стол мешал). — Но ведь не я же все эти тяжкие совершил! Что же на меня-то? Разве я виноват в твоей августовской ссоре с бандой Эферема? Ведь оттуда большинство тяжких пошло! Сам вспомни, война какая была! Не город был — Австерлиц! — Аустерлиц, — машинально поправил его Папа Зануда.
— Неучей держим в секуратории, — пробурчал Живоглот про себя как бы. — Географии даже не знают.
— Истории. Ты скажи мне, брат, что нам теперь делать с тобой? У меня только на завтра и на сегодня двенадцать тяжких назначено. — И еще не забудь на воскресенье десяток — по случаю праздника.
— Вот видишь, еще десяток. Куда мне их прикажешь девать? За город вывозить? — А что? — оживился шеф-секуратор. — Хорошая идея. За город, точно!
— Слыхал, Анжело? Он мне их за город вывозить предлагает. («Наглость просто космическая», — свирепо подхватил Живоглот.) Он делает вид, будто не знает, что на производство дело к нему же и попадет. Он про Маленького Поттера забыл и про Душку Студентика. Он забыл про Бекингема-Вонючку, которого мы вообще на другую планету увезли. — Но это же шло как кинапинг! Вы же насильно их увозили!
— Так они сами-то, по доброй-то воле, и не хотели! — взвился наконец Папа Зануда, человек исключительно добрый и терпеливый, но всего-навсего человек. — Я тебе деньги плачу, гадина?! (Еще как платим, Папа, он у нас за двух министров получает.) Я тебе деньги за что плачу, брат? За то, чтобы ты вот так вилял, вот так увиливал от прямого ответа? (Это такой уж он человек, Папа. Не человек — грязь.) — Папа Зануда аж дрожал от благородного негодования. — Я тебе деньги плачу, чтобы у меня руки были развязаны, а ты кислород мне перекрываешь — за мои же деньги! Гибель мою планируешь, сволочь, не предупреждаешь заранее, да еще войной с Эферемом, этим сосудом слизи, мрази, злобы и гадости, попрекаешь! Да хоть десять войн! Ты мне свободу действий обеспечь за мои деньги! (Ха, чего захотел! Наивный человек, хоть и светлая голова. От такого-то подлеца — и свободу действий! Да он спит и видит…) Ты мне ее обеспечил?
— Эм! — жалобно произнес вконец сраженный шеф-секуратор. — Мм-ма… В-в-вооо. Кхм! — Что? — Н-н-нээ… Пх… П-ап-апа… Да что ж? Кхм! — Что ты там такое? Ты прямо мне говори!
— Я говорю… Что ж от меня зависит? — прорвалось наконец у бедняги. — Моя бы воля, я бы всех этих тяжких и вовсе не возбуждал. Так ведь попробуй не возбуди — она, машина эта проклятая, все контролирует, каждый шаг. Иной раз… От нее-то не откупишься ведь деньгами.
— От всего откупиться можно, брат. От всего. (Не слушай его, Папа — виляет!) И от машины можно откупиться, если подумать. Если понять, что ей нужно. Не моя забота. Я тебе деньги плачу — значит, обеспечь. (А он не обеспечил!) А ты не обеспечил. И не предупредил даже. Ты меня обманул (золотые слова, ох в самую точку!), ты моего доверия, брат, вовсе не оправдал. И я вынужден, брат… слышишь, вынужден… — Папа! — …принять меры. Даже если я не хочу. (Ну, добр, ну, мягок!) Анжело! — Ййя! — радостно подскочил Живоглот. — Ох, Папа, не надо, Папа, последний шанс! — Анжело, прими, пожалуйста, меры. Мне действительно очень жаль, брат. На самом деле Папе было совсем не жаль. По лицу его расплылась блаженная улыбка, когда Живоглот с поистине юношеским задором принялся исполнять приказание. Живоглот проявил мастерство прямотаки ошеломляющее, что правда, то правда — там было чем любоваться.
Очень скоро все было кончено. На столе лежал растерзанный труп шефа-секуратора, и не верилось, что такое можно сотворить с человеком всего за три-четыре минуты.
— Поспешил. Вот всегда ты спешишь, Анжело, — отечески пожурил своего референта Папа Зануда. — Надо было и для сковородки оставить.
И Живоглот якобы виновато потупился, лукаво блеснув базедовыми глазами, этакий шалунишка. В самом деле Живоглот был эстетом и не поощрял применения технических средств — даже наперекор Папе. Но мягок был Папа Зануда, мягок и добр, и за беззаветную верность все прощал Живоглоту.
Покидая кабинет, Папа остановился в дверях и указал пальцем на включенный еще экран контроль-интеллектора. Там светилась новая цифра — девятьсот восемьдесят пять.
— Запомни, Анжело, с этой минуты и до Нового года никаких развлечений этого сорта. Придется месяц перетерпеть. Ничего не поделаешь.
И хлопнула дверь, и мигнул экран контроль-интеллектора, и вздрогнули инспекторы, от греха попрятавшиеся по самым дальним углам здания, и начался новый, пусть недолгий, но удивительно бурный и странный этап в жизни города, всегда такого тихого, такого сонного, такого самого обычного изо всех обычных.
Читатель, видимо, догадался, о каких временах здесь идет речь. Да, о тех самых — незабываемых, полных страха, надежд, розовых утопий и апокалиптических предсказаний, многократных референдумов, сведений счетов, академических диспутов, кухонных свар, товарищеских судов Линча и даже ритуальных (вспомним итальянского премьера) убийств. То бишь о временах, когда вводился Полный Вероятностный Контроль.
Разве мог раньше хоть кто-нибудь вообразить, что компактный, чемто напоминающий древние колокола, генератор случайных кварков в соединении с самым обычным, пусть и усложненным до чрезвычайности, интеллектором, а через него и со всей интеллекторной сетью, так изменит мир — и даже не это (изменить мир может что угодно) — так поразит человеческое воображение, за последние века привыкшее уже, казалось бы, ко всему.
Ах, вспомним, вспомним еще раз то ни с чем не сравнимое время — время судорог счастья, всеобщей юности, полной, даже переполненной жизни, сверкание всех огней, разрешение всех проблем, ожидание необычных, потрясающих обновлений. Скептики, мы помним, кричали, что ничего такого не будет, что панацей предлагалось много, но не существует панацей в мире, как не существует, например, вечных двигателей, что все кончится, как всегда все кончается, возвращением к старому, пусть даже и на новом витке, и, как всегда, наверх всплывут непорядочные люди, а порядочным, как всегда, будет в конце концов плохо. Мы отмахивались от них. Мы делали вид, что им верим — ведь считается, что скептик видит точнее и дальше.
Нам говорили: начнется совсем другая эпоха. Преступление станет невозможным принципиально. Никто не сможет более покуситься на жизнь человека, совершить насилие над его личностью. Против зла восстанет сама теория вероятностей. Нож погнется в руках убийцы, пуля свернет мимо, судорога скрутит занесенную руку. Когда он будет гнаться за своей жертвой, ветви деревьев будут цеплять его за одежду, камни — ставить подножки. Преступнику уже не удастся — со стопроцентной вероятностью — осуществить свои зловещие замыслы. Со временем отпадет сама мысль о преступлении, изменится этика, на Земле воцарятся наконец мир и спокойствие, столь необходимые всем. Мир и спокойствие. Мертвое спокойствие — предвещали скептики. Спокойствие яркой и наполненной жизни — возражали им оптимисты.
А плата? — Какая плата? — Такая. Всеобщий контроль за всеми нашими действиями. Вот вы, лично вы хотите, чтобы за каждым вашим шагом следили? — Так ведь за всеми будут следить. — Нет, но вот лично вы… — Я не хочу, но я на это пойду. Это не слишком большая плата. Да и было уже такое. Да и верили раньше, что бог все видит, все знает и в назначенный день все припомнит. Ничего страшного. Жили. — Ага! Значит, вы сами себе создаете нового бога, реально существующего, всемогущего и всевидящего, а распоряжаться всей его мощью предоставляете неизвестно кому — тем, которые всплывут на поверхность. — На поверхность вспльшают те, в ком испытывает нужду эпоха. Всплывают и великие люди. — Так вы рассчитываете на это, наивный вы человек?