Повести и рассказы (сборник)
Шрифт:
— А я и сам не знаю, получится или не получится. Новое дело как песня. Первые слова знаешь, а дальше идешь ощупью. Может, и не выйдет у меня ничего.
— А смеха моего не опасаешься? Ночь-то, думаешь, бессонную я тебе прощу? Вот уж посмеюсь.
— Иди спать. Я один как-нибудь.
— Что же, испугался?
Ланжеро пытался взять хитростью. Он сделал вид, что ему очень хочется спать. Широко зевнул.
— Пойдем-ка лучше спать.
— Что ты сказал, Ланжеро?
— Спать — я сказал.
Пошли, легли,
— Ты куда? — поднимается и Кешка.
— Во двор.
— И я во двор. Ты куда, Ланжеро?
— В кузницу. Забыл я рукавицу.
— И я туда же. Тоже что-то забыл, не помню что.
Вот они опять в кузнице.
— А все-таки, Ланжеро, вразуми, объясни, что ты делаешь?
— Человека хочу немножко облегчить. Человеку трудно. Коню хочу помочь. Жалко коня. Придумать хочу. Одну вещь попробовать.
— Ну, человека и без тебя облегчают. Коню автомобиль помощник. Это дело инженера. Какой из тебя инженер?
Все же не выдержал Кешка — сдался, согласился, пошел спать. Он бы не ушел, если бы думал, что Ланжеро что-нибудь нужное делает, ремонтирует, скажем, машину или даже пустяк, но нужный пустяк — ручку для дверей, а то тратит себя человек, кует, неизвестно что кует, железо — не слова, из железа песни не споешь. Ушел Кешка спать.
«Завтра выходной, — думал он, — отосплюсь».
Утром Ланжеро разбудил Кешку. Ланжеро даже шатался, не то от усталости, не то от радости.
— Вышло, — сказал он, — сделал. Эта штука для облегчения. Вроде машины. Подъем бревна облегчит. Трудные у вас, толстые бревна.
Кешка посмотрел на «машину» Ланжеро и расхохотался.
— Не машина, а зверь у тебя получился. Ишь, лапы с когтями.
— А это, чтоб бревно хватать. Вот так нажал на рычаг, она бревно и подымет.
— Твою машину в музей бы, — сказал Кешка. — Учиться тебе надо. Может, и правда изобретатель из тебя выйдет.
— Зачем смеешься?
— А рыба на что? — спросил Кешка, увидев в руке Ланжеро связку продетых за жабры рыб.
— Рыбу передай Воробью и ребятам. Машину передай. Мой подарок. Передай ему еще эту книжку. Девушку, скажи, себе оставил.
— А ты сам? — спросил Кешка.
— Ты спи, Кешка, еще утро.
— А ты сам-то иди, Ланжеро, спать.
В этот день место Ланжеро за столом осталось незанятым. Остыла налитая для него тарелка супа.
В этот день Ланжеро ушел, никому ничего не сказав.
Часть вторая
Глава первая
В Охе жила девушка. Она не умела ходить. Бегала, но не спешила. Просто это была привычка. Она, наверное, не умела гулять, разве можно гулять бегом?
Девушка ходила в резиновых сапогах и японской спецовке — во всем синем. Японцы называли ее Нина-сан, то есть господин Нина.
Весной этого года Нина окончила Московский геолого-разведочный институт.
— Знаете, куда я поеду работать? — сказала она как-то. — Я полечу на Сахалин, в Оху.
— Не улетай от нас, Нина! — сказали студенты. — Не выходи замуж!
В вагоне в Нину влюбился старик, зубной врач.
— Хотите, — сказал он, — я запломбирую вам зубы?
Нина писала на каждой маленькой станции открытку, на каждой большой станции — письмо. До Хабаровска она отправила сорок семь писем. Столько приятелей, а она не успела ни с кем проститься.
В Хабаровске Нина побывала в китайской пагоде.
На телеграфном столбе, сваленном тайфуном, сидел китаец. Ему было лет двести — не меньше. Ну, не двести, так сто. От старости и от одиночества он разучился говорить. Китаец раскрыл перед Ниной ворота. Пагода стояла среди гряд, среди тыкв, огурцов и помидоров. В маленькой фанзе облачался китайский поп. Нине хотелось узнать, как «поп» по-китайски. Поп ей приветливо улыбнулся.
Возле пагоды лежала поленница мелко наколотых дров. В храме стояли боги. Перед ними были помидоры на жертвенном столе. На стенах были наклеены старые советские газеты. Китаец зажег свечу. Нине стало душно. Она дала китайцу пять рублей и выскочила на улицу. На улице ей стало смешно. Прохожие с ней заговаривали. Она отвечала им, расспрашивала всех, зашла в музей и пожалела, что не успеет побывать в театре.
Вечером она стояла на палубе отходившего парохода и смотрела на Хабаровск, прощаясь с ним.
Там, где Уссури и Амур соединялись, выделялась среди других гор гора, похожая на седло.
В саду гремела музыка. Весь город был залит солнечным светом, и брызги солнца были на деревьях, и на домах, и на воде.
И когда Хабаровск стал удаляться, Нине стало его жаль.
Амур становился все шире и шире. Берега были затоплены. Из реки торчали высокие тонкие кусты. Ночной ландшафт напоминал что-то виденное в географии, быть может даже Амазонку.
Утром пароход остановился возле берега первобытной красоты. На песке возле кустарника лежали опрокинутые тонкие, словно вырезанные из доски лодки. Весла были похожи на ложки.
Нина прыгнула. Молодой нанаец подал ей руку, точно он был с ней уже знаком.
Перед глиняными фанзами лежали великолепные собаки, положив головы на лапы. Их умные лица были квадратны и добродушны, что-то человеческое, очеловеченное было в этих собаках.
И Нине было легко-легко, хотелось подняться, полететь птицей.
Солнце купалось в реке. Оно светило сквозь сети, вытянутые на шестах для просушки.
Пароход стоял минут десять. Но Нина успела облететь все фанзы, со всеми познакомиться, подержать на руках нанайских детей, угостить их конфетами.