Повести и рассказы (сборник)
Шрифт:
Доктор рассеянно взглянул на спутника.
— Послушайте, товарищ, нужно будет сходить помочь ему, а то он сдуру утопится.
— Ладно.
До поселка было далеко. Ланжеро всматривался в дорогого спутника. С тех пор как они расстались, доктор постарел, изменился, или потому, что Ланжеро вырос, доктор, казалось ему, даже стал ниже ростом.
От него по-прежнему пахло острыми, нездешними запахами. Когда-то доктор выручил его из большой беды, а сейчас они идут рядом как чужие.
— Доктор, — сказал Ланжеро тихо.
Доктор протер очки характерным докторским жестом.
— Что за чепуха! Неужто
— В стойбище?
— Нет, здесь.
Доктор был живое письмо. Разве можно заменить живого человека? Слова, отделившиеся от человека, — вот что такое письмо. Доктор прибыл из родных мест, из Нань-во.
Иван Павлович посмотрел на Ланжеро исподлобья, лукаво и усмехнулся.
— Низюна помнишь?
— Где забыть Низюна!
— Низюн тебя вспоминает. Над Низюном смеются. У Низюна жена сбежала: третья, младшая. Низюн чуть с горя себя не убил. Я ему сказал: «Живи, Низюн, неужели тебе двух жен мало?» — «Я, — говорит он, — в работники пошел бы к бывшему своему батраку Вакону, собак бы ему отдал, себя бы ему отдал, только возле нее быть, видеть ее. Лучше бы убил меня Вакон, зачем он у меня жену отобрал!»
— Хорошая была у него жена. Ну, а отец как мой живет, Водка?
— От него тебе привет. Чудак твой Водка. Он думает, что страна — что стойбище, пошел и встретил. «Ты, — сказал он, — непременно его увидишь». Я смеялся. Оказалось, старик-то прав.
Добравшись до леспромхоза, доктор собрал лесорубов.
— Ну что, — спросил доктор, — признавайтесь, вши есть?
— Вы бы что-нибудь свеженькое, — разочарованно сказали лесорубы.
— Есть и свеженькое, — сказал доктор.
Доктор, оказывается, привез с собой радиоприемник.
— Надо же вас чем-нибудь порадовать, робинзоны.
— Вы бы спирту лучше привезли.
— Это кто сказал?
— Это я сказал — спирту.
— Горбунов? Узнаю. Есть и спирт. Прививки будем делать. И сыворотка тоже есть.
— А порадуете чем?
В тот же день доктор, осматривая бараки, остановился, как нарочно, возле койки Мишки Горбунова.
— Это чья кровать? — спросил доктор, и только начал хвалить Мишку за чистоту, как на подушке показалась вошь.
— Ну, вот и порадовал, — сказал доктор.
Мишка стоял красный. А лесорубы смеялись, говоря, что доктор специально ехал, чтобы убить Мишкину вошь.
Мишка махнул рукой, словно желая отмахнуться.
— А у вас их не бывает? У кого их нет?
Доктор рассердился.
— Кто у вас тут рисует? — спросил он.
— Все мы художники, — ответили лесорубы. — От слова «гулять».
Доктор подозвал Ланжеро.
— Ты мне вошь изобрази и рядом с вошью его. Для вашей газеты. Только смотри, чтобы вошь получилась не больше его.
Ланжеро сел рисовать.
— Никогда я еще не рисовал такого маленького зверя. Медведя бы лучше меня попросили или нерпу, вот нерпу бы я нарисовал.
Когда Мишку Горбунова подвели к рисунку, Мишка удивился.
— Да это же не я, — сказал он и обрадовался. — Это Омелькин. Это же его нос. И ноги его.
— Ну, а вошь-то твоя, не отопрешься.
Лесорубы подходили посмотреть рисунок.
— В самом деле, Омелькин.
— Как же это получилось? Рисовал Мишку, а получился Омелькин. Как же это, Ланжеро?
Ланжеро посмотрел на Мишку и на Омелькина.
— Мишка мне друг, — сказал он, — зачем я буду обижать друга.
Глава двенадцатая
Для доктора затопили баню. Лесорубы знали, что Иван Павлович любит париться, дров не пожалели.
— В баню я один не пойду, — сказал Иван Павлович, — одному мыться скучно. Идемте и вы со мной. И ты, Ланжеро.
В бане Ланжеро долго стоял одетый среди голых, мялся. Он не привык, чтобы на него смотрело, на голого, столько людей.
Доктор разделся, налил в таз воды, сунул руку в кипяток и от удовольствия крякнул. Он велел принести бутылку пива, раскупорил ее. Ланжеро думал, что он будет пить, а он опрокинул бутылку над тазом и стал лить пиво в кипяток.
Из таза пошел пар.
Ланжеро подумал, что доктор хочет умилостивить горячую воду, принося в жертву ей пиво. Доктор намылил себя и начал себя бить.
— Ланжеро! — крикнул он. — Ну-ка, потри-ка мне спину, да покрепче.
Докторская спина была не такая, как другие, — широкая, большая, волосатая.
«Вот бы мне такую спину», — подумал Ланжеро.
В бане было шумно. Голые лесорубы, гремя тазами, окачивали друг друга кипятком, выбегали на ветер, даже не смыв с себя мыла, и возвращались.
Иван Павлович лежал на верхней полке и хлестал себя веником. Голос у него был густой, банный. Временами Ивана Павловича совсем не было видно в тумане, и откуда-то сверху слышался его голос, словно не доктор это был, а дух.
— Мылся я недавно в Охе, — рассказывал Иван Павлович, — баня там славная. Чистота. Этика. Никто не сдает своих вещей банщику. Все остается на месте. Город, доложу я вам, пятнадцать тысяч жителей, а на дверях ни одного замка. Я не знаю, для чего там существует угрозыск. Во всем городе ни одного вора, ни одного мошенника. Жил один жулик, да и того недавно похоронили… Эй, подкиньте-ка мне пару. До чего скупой народ пошел, живут в лесу, а жалеют дров… Возвращаюсь к Охе. Было время, когда там не хватало гвоздя. В кинематограф за билет платили гвоздями. Мальчишки что делали — ходили и вырывали гвозди из домов, из тротуаров, где увидят. Тротуары расползались. Жителей одолевала цинга. Женщины лысели. У молодых людей выпадали зубы, вылезали брови. У японцев на концессии свои болезни. Почти поголовно аппендицит. Приносят мне одного японца на операцию. Дело международное, я бы сказал — почти дипломатическое дело. А вдруг умрет у меня японец на столе.
— Ну как, — перебил кто-то доктора, — как прошла операция?
— Великолепно. Японец открыл глаза и смотрит как новорожденный. А у меня в руке его слепая кишка… Что это у вас так холодно в бане? Сверху дует, снизу дует… Так вот, об Охе. Сейчас нет в Охе ни одного цинготного, женщины жалуются на то, что слишком часто беременеют. «Климат», — говорю я им; что же мне еще сказать? Уезжая из Охи, я сказал охинцам: «Приезжайте ко мне в Ноглики». — «А что это за Ноглики?» Делают вид, что не знают. «А Ноглики, — отвечаю я им, — это город. Мы выстроили его для туземцев». — «А дома, — спрашивают, — есть?» — «Есть, — отвечаю, — выстроили дома, да вот беда, жители не хотят жить в домах, не привыкли. Живут в палатках. Вы бы хоть приехали, поучили их жить в домах».