Повести и рассказы (сборник)
Шрифт:
Плохой сон снился Низюну. Снилось ему, что увез кто-то и этих жен. Проснулся Низюн и положил руки на своих жен, левую руку положил на левую жену, на правую жену положил правую свою руку с откушенным пальцем.
Рукам неодинаково было — правой руке мягко было, удобно, левой руке было жестко, неловко. Это были разные женщины.
С левой стороны лежала худенькая, маленькая женщина, у нее даже дыхание было неслышное, птичье. С правой стороны лежала большая, толстая жена, и дыхание у нее было громкое, будто рядом спал медведь, длинное дыхание.
Низюн любил шутить над своими женами.
— Тощая
— Это для удобства жёны, — сказал как-то ему Чевгун-старший, смеясь своим единственным глазом. — А где же жена для души?
Понял Низюн, куда метил старик. Понял Низюн, смолчал.
Жена для души, Питансита, где ты?
Эх, Питансита, Питансита, ну что ты нашла в Ваконе? Так себе малый, вредный человек. Ланжеро — и тот был лучше.
В Нань-во сопели старики. Спал и Водка, отец Ланжеро.
Кто-то постучал в дверь.
Водка вскочил. Стук был знакомый, свой, будто Ланжеро стучал.
Подошел Водка к дверям и впустил незнакомого парня. Уж очень был похож на Ланжеро этот парень.
— А я думал, что это мой сын, — сказал Водка. — Думал, что это Ланжеро. Ну, садись.
Парень сел. Водка бросил в огонь полено. Огонь осветил пришельца. Ну прямо Ланжеро и Ланжеро. И сидит даже так, чуть склонив голову набок, — Ланжеро и Ланжеро.
Водка, словно не веря глазам, подошел ближе, потрогал парня. Он сам себе не верил.
— Ты что, пришел по делу или так, навестить?
— Нет, я жить к тебе пришел. Можно?
— Кто же ты такой? Родственник? Почему пришел ко мне жить? Ты что, из рода Лесгран?
— Нет, я нездешний, амурский гиляк. Я колхоз буду у вас создавать. Буду работать.
— Так, так. Сиди. Возьми огня из моего очага для своей трубки. А я услышал стук, встал, тебя увидел. Ну, думаю, парень мой вернулся, Ланжеро. Весной ушел мой парень. Говорил, надо посмотреть, велика ли земля, людей много ли. Ну, думаю, вернется. Землю всю не пройти. Море не пустит.
— Ланжеро? — спросил парень, но потом, как будто спохватившись, сказал тихо, про себя: — Ну да, этот, про которого я читал.
— Ланжеро, говоришь? Может, ты его встречал. Не знаешь моего парня?
— Да нет. Я из Ленинграда. ИНС окончил. Ланжеро? Нет, там у нас не было такого.
Водка показал гостю на пустое место на нарах, где спал раньше Ланжеро.
— Ну что ж, — сказал он, — ложись. Близко к сердцу будешь. На тебя глядеть буду. Пока будешь мне вместо Ланжеро. Ладно?
Утром к Низюну кто-то постучал.
Низюн лежал между двух жен. Ближе к толстой лежал. В юрте было холодно.
— Кто там? Черт тебя возьми. Зачем?
— Можно?
— Кто такой? Зачем занятого человека беспокоишь?
Вошел парень. Низюн тоже вначале принял его за Ланжеро.
— Чем же ты занят?
— Дел много. Председатель я.
— А сейчас чем занят? В постели председательствуешь?
— Да, — сказал Низюн. — Между двух жен мне тепло. А ты кто такой, что председателя беспокоишь?
— Да нет, — сказал парень. — Ты уже не председатель.
— А кто же я? Я знаю законы.
— Да нет, — сказал парень. — Законы ты знаешь. Да законы тебя тоже знают.
— Что ты такое говоришь? Бредишь или как? Кто ты такой? Откуда?
— Я Псягин. Прислан сюда. А к тебе пришел — на тебя посмотреть. Ты можешь пока спать. А потом видно будет.
Глава одиннадцатая
Как всегда, и на этот раз Воробей пришел раньше всех. Зал был пуст. На столе стоял колокольчик. Воробей взял колокольчик и позвонил. Смешно это получилось. Никого в зале не было, а он звонил.
Постепенно комсомольцы начали собираться. Первым пришел Чижов. Он стоял в порядке дня. Чижова принимали в комсомол.
Вопросов было много. Во второй половине дня Воробей встал и сказал:
— Переходим теперь к Чижову. Разрешите зачитать заявление. Чижов пишет: «Прошу принять меня в вашу организацию. Долгое время я жил, как камень стоит в поле или как дерево растет на скале, — один. Корнями своими я чувствовал землю, свою страну, но человек не дерево, которое стремится ветвями к небу, потому что другие деревья заслоняют друг от друга солнце, отбирают корнями влагу и тепло, человек тянется к человеку. Три года я жил среди вас, как среди друзей, ел от того же хлеба, мерз от того же холода, смеялся тем же шуткам. И вот пришло время, когда я постучался в вашу организацию, потому что связь хлебом, связь общей крышей, даже связь общей кровью ниже той связи, которой вы связаны друг с другом, связь, которую я бы назвал — связь одного сердца и одной борьбы. Приходя в организацию, я еще должен переломить в себе многое, остатки…»
— А какие же это остатки? — крикнул кто-то.
— К порядку! — сказал Воробей.
— Пусть ответит, какие остатки.
— Ну, пережитки. Вот ты спрашиваешь, Мишка, а ведь у тебя тоже есть один пережиток, сам знаешь, ты через него еще не перешагнул.
— А грусть-то свою за порогом оставил? Через грусть перешагнул или грусть несешь в организацию?
— Товарищи! — сказал Воробей. — К Чижову нужно отнестись с особенной внимательностью. Грубым шуткам не место. Принимаем мы человека своеобразной судьбы, которого в детстве постигло большое несчастье. Оставило следы на всю жизнь. Пусть товарищ Чижов сам расскажет о себе. Три года мы с ним живем, а не хватило у нас того самого… не знаю, как и назвать, не сумели мы спросить человека — почему он обосабливается, в чем здесь гвоздь?
Чижов налил в стакан воды из графина. Но пить не стал. Стакан отодвинул.
— Жизнь началась у меня трагически, — сказал он тихо.
— Не слышно! — крикнул кто-то из задних рядов. — Громче!
Но Чижов продолжал тем же ровным, тихим голосом:
— Тяжело рассказывать. Когда я был мальчиком, четыре года мне было, играя, я поджег на гумне охапку соломы. Загорелся овин. Я бросился бежать. Затрещало, загорелось сено в сеновале. Ветер дул на деревню. Вспыхнул первый дом, потом второй. Внутри горящего дома было светло и прекрасно, как в печке. Трещали, лопались стекла. Люди бежали, спасая детей. Все горело — дома, деревья, заборы, хлеба, в хлевах горел скот. Из одного двора выбежала горящая овца. Она бежала прямо на людей. В нашем дворе горела яблоня. Яблоки кипели, лопались, падали в траву.