Повести и рассказы
Шрифт:
— Ясно, папа. Все абсолютно ясно. Разреши, я пойду?
Бешир на цыпочках миновал комнату, в которой лежал Теймур, осторожно прикрыл за собой дверь. Теймур, закрыв глаза, ждал, пока все улягутся, чтобы встать, потихоньку одеться и, неслышно отворив дверь, навсегда покинуть этот дом, но сон сморил его. Странное что-то снилось ему в ту ночь. Будто он в деревне, в своем доме. И будто в каждом из шести окон — солнце, фиалкового цвета солнце — в каждом окне по солнцу. И в сиянии этих шести солнц выходит Бенегша: в подвенечном платье, на голове белая вуаль; словно легкий тюлевый занавес, раздвигая ветки орешника,
Рассвело. Давно уже рассвело, вой ветра на улице уже смешался с другими дневными звуками… Шесть солнц… Сияние шести солнц… Умывшись, Теймур подошел к окну. Он смотрел на дома, одинакового цвета, одинакового размера и думал о том, сколько же лет прошло с тех пор, как привиделся ему этот сон… Пять лет института. Два года аспирантуры. Потом…
Потом кто-то постучал в дверь. Тихонько постучал. И если бы сейчас на глазах Теймура из-за домов, которые он разглядывал, поднялись бы шесть солнц, привидевшиеся ему когда-то во сне, он удивился бы не больше, чем теперь, увидев в дверях Бешира…
— Привет мученикам науки!.. Ну и местечко ты себе подобрал, дорогой! Нет, место отличное! Вот только попробуй разыскать!.. — Бешир взглянул на часы. — С девяти часов хожу вокруг да около. — Он легонько поддал Теймуру кулаком в бок. — Ну как? Прочный ты? — Окинул взглядом комнату. — Холостяком живешь? А комната ничего — прохладная… Слушай, ты вроде сонный какой-то. Встряхнись! Чайку гостю предложи!..
Бешир из всех сил старался казаться веселым. А выглядел плохо, хуже, чем раньше: под глазами мешки, а в глубине их тревога, боль. Чего он пришел?
Теймур тоже пытался изобразить оживление. Не получалось. Спросить гостя о чем-нибудь, и то ничего не мог придумать.
— А что ж в Бузбулак не уехали? — сказал он наконец.
— Неохота, — ответил Бешир, глядя в окно. — Ну что Бузбулак? Поесть да поспать — и все дела. — Он обернулся к Теймуру. — Шефа твоего я вчера вечером отправил. Посадил на поезд. Мать и моя жена тоже с ним уехали. И дочку Беневши увезли… Мы теперь с Беневшой на холостяцких правах. Так что в любое время можешь нанести визит…
То ли от того, что после их вчерашнего разговора профессор вот так запросто укатил в Бузбулак, то ли оттого, что услышал имя — Беневша, Теймур вдруг почувствовал, что комок подступает к горлу. Быстро пошел на кухню, налил в чайник воды, поставил на плиту. Вымыл руки, ополоснул лицо, но комок все не проходил. Не хватало только разрыдаться сейчас, при Бешире.
— Ну что, скверно на душе?
Теймур не ответил. Бешир поднялся со стула, сунул руки в карманы, прошелся по комнате.
— Я знаю про вчерашнее, — сказал он и сел за стол. — Диссертацию твою я прочел. По секрету от отца — две ночи подряд не спал. Беневша тоже читала… — Бешир помолчал. Подумал немного. — Она в диком восторге. Да ведь и впрямь здорово написано! Ей богу, здорово! Странная у вас наука. Ни бога, ни пророка, и каждый считает себя правым.
— Но что же теперь будет? — вдруг вырвалось у Теймура. — Пять лет! Пять лет работы…
Мгновенно пожалев, что сказал это, Теймур испуганно взглянул на Бешира: тот морщился — не по нраву был ему этот жалобный тон.
— Тебе прекрасно известно, что будет. Если ты прав, — слово «ты» Бешир произнес с нажимом, — это нужно доказать. Джемшидов в ваших кругах — величина, я знаю. Но свет клином на нем не сошелся. Велик верблюд, а слон больше.
«Слон», — мысленно повторил Теймур. — «Слон»… Он хотел представить себе этого «слона», но воображение представило ему не «слона», а Беневшу, читающую его диссертацию. Ему вдруг пришло в голову — вероятно, впервые в жизни, — что он и диссертацию-то хотел защитить, в сущности, ради Беневши. Да, но если это так, почему же он не мог принять во внимание, что его работа неизбежно попадет в руки к Джемшидову? Зачем обрек себя на мучения, когда можно было без особых сложностей, без шума, без скандала защититься, получить докторскую степень и мирно, спокойно прожить остаток своей жизни. Может быть, он слишком уверовал в то, что закон непременной смены сезонов распространяется на все сферы жизни… А может, это вообще ерунда — «сезоны» эти? Втемяшилось в башку, сбило с толку, запутало… Теймур размышлял об этих неутешительных вещах, а в глубине сердца маленьким веселым огоньком теплилась радость — Беневше понравилась диссертация! И тупая, сосущая боль вдруг начала отступать, вытесняя отчаяние, все его существо постепенно заполнила радость.
— Да, — вдруг сказал он. — Надо быть с людьми! Всегда быть с людьми. Иначе возникает отчуждение. Потому что люди меняются. Какой-нибудь день, час — и перед тобой другой человек. Вчера только видел его, и уже не можешь узнать. Посидишь вот так недели две дома, вышел — и какое-то все кругом чужое, незнакомое… Даже теряешься… Я, может, утрирую: не две недели, пускай месяц, год… Но меняются, очень меняются люди. Мне кажется, так не было раньше.
— А может, в тебе дело? Ты меняешься. — Бешир улыбнулся и поднялся со стула. — Пойдем, пройдемся немного! Поглядим, как там народ изменился за ночь…
— А чай?
— Чай?.. Может, действительно, чайку выпить? — Бешир хотел было сесть, но махнул рукой. — Нет, лучше пойдем, побродим… Ветер вроде угомонился.
Но ветер не угомонился, бесчинствовал вовсю. Теймур всегда поражался свирепости, с которой этот ветер гнул деревья, сдирал с них листву; каждый раз, когда начинало вот так крутить, Теймур испытывал сострадание к беззащитным деревьям, и сейчас все его существо возмутилось этой бессмысленной жестокостью. Дует и дует, губя, иссушая листву…
— Я считаю, или ветра здесь быть не должно, или этих деревьев… Они исключают друг друга.
Бешир кивнул. Он шел, поглядывая на дома, которые, вероятно, видел впервые, что-то мурлыкал под нос.
— А в Бузбулаке сейчас красота!.. — мечтательно произнес он, перестав мурлыкать. — Ветерочек легкий, свежий… Все цветет, аромат — сдохнуть можно! Джемшидов наш часа через два прибудет! Как тебе это, а?
Теймур улыбнулся.
— В Бузбулаке тоже бывают ураганы. Дважды в году. В начале весны — это ветер будит деревья от зимней спячки — и осенью, после сбора урожая. Осенью, это вроде субботника: ветки сухие, сор всякий выметает… А вот в Баку он зачем? Это даже не ветер, это бандит, разбойник какой-то!..