Повести и рассказы
Шрифт:
— Если признаетесь, поеду… — Это Леля.
— В чем признаться?
— Сережа… (укоризненно). Ну, говорите, когда вы принесли цветы?
Мальчик замер.
— Цветы? — Искреннее удивление в голосе.
— Не притворяйтесь, вот эти. (Пауза, покашливание, растерянный смех.)
— Вы знаете, это как-то странно…
— Угадала! Угадала! По глазам вижу! Признался! Признался!..
— Честное слово, не знаю. Но если вам так хочется… Пожалуйста.
Паша почувствовал, что краснеет с головы до ног. Он хотел потихоньку уйти, но неловко ступил на щепку — она треснула
— Каша! Иди сюда!
Он пытался вырваться, но она крепко держала его за руку, и чем больше он вырывался, тем настойчивее она его удерживала.
— Каша, ты что? Совсем одичал! Сережа, помогите мне Кашу притащить.
— Какую кашу?..
Симпатичное круглое лицо. Толстые, чуть оттопыренные уши. Крепкие плечи под светлой ковбойкой. Соломенная косая челка на лбу. И взгляд зеленовато-серых глаз — одновременно хитрый и простодушный.
— Познакомьтесь. Это Сережа. Оттуда. — Она показала пальцем вверх и передразнила: — «Все в порядочке, все в порядке…» А это Каша, мой верный приятель Каша, храбрый человек Каша, Каша — мятые уши… Его за уши подвешивали, а он хоть бы что! Посмотрите, Сережа, на Кашу — брови-то у него какие странные — домиком! Я и не замечала раньше!.. — И она расхохоталась.
В эту минуту он ее просто ненавидел. Кривляка, пижонка, дрянь… А он стоит, как дурак, и ковыряет землю большим пальцем ноги…
Выручил летчик, спросил:
— Как зовут?
Отрезал, не глядя:
— Павел.
— Ну, давай знакомиться.
Мальчик ощутил свою руку в широкой твердой ладони, попытался ответить на пожатие, как следует, но при этом так явно напружинился, что летчик не удержался от смеха. Про Лелю и говорить нечего.
— Паша! Дед проснется — скажи: я на Долгое озеро уехала. Слышишь?
— Слышу, — ответил как можно небрежнее и добавил нарочно: — Не спросишься — попадет.
— Что-о? — И пошла, потянув за собой летчика.
Мальчик проводил их глазами и повернулся к окну: пионы стояли на подоконнике в большой стеклянной банке и заслоняли пол-окна.
Паша вытаскивал из колодца бидон с молоком и слушал разговор у крыльца.
— Мой в сорок третьем погиб, — тихо говорила бабушка, — здесь, под Ленинградом. И подробностей никаких. Вам-то сколько?
— Мне? Семьдесят вроде, — отозвался Лелин дед.
— Значит, мы одногодки с вами. А моему было бы сейчас… шестьдесят семь годочков. Он помладше меня был.
— Три года — это пустяк, — сказал Лелин дед.
— Конечно, пустяк, — подтвердила бабушка.
А Паша подумал: «А у нас какая разница? Пять? Или шесть лет? Разве это пустяк?..»
Он не знал еще, что одно и то же соотношение возрастов воспринимается людьми по-разному в детстве, отрочестве, юности, зрелости, старости… Разница одна и та же, а оценка ее, отношение к ней меняются.
Мальчик охватил ладонями холодный бидон. Хотелось прижаться к нему щекой.
— А моя старуха младше меня на семь лет была, и вот… — Дед вздохнул.
— Царство ей небесное, — сказала бабушка.
«А Сергей? — подумал Паша. — На сколько он старше ее? На семь? На восемь? Нет, это не пустяк…»
Паша открыл бидон и, зажмурив глаза, стал пить большими глотками ледяное молоко. Оно прекрасно утоляло жажду. А кроме того, обладало еще одним удивительным свойством: с каждым глотком дурные мысли исчезали, уступая место хорошим.
Они сидели на скамейке друг против друга, верхом. Он добродушный, мягкий, широкий, весь такой спокойный и домашний, в распахнутой на груди ковбойке, в синих спортивных брюках. Ничто в нем не напоминало о его профессии, о небе, о самолетах — словом, о том, что в представлении мальчика неразрывно было связано с серыми, стального оттенка глазами, крутым подбородком, строгим профилем… А тут что-то круглое, розовое, и это: «Все в порядочке… В порядке… Грей щи…»
Леля крутилась напротив него на скамейке, порывалась встать, вела себя неспокойно и дерзко. Паша, сидевший на траве рядом с ними, переводил взгляд с одного на другого и испытывал странные, противоречивые чувства. Несмотря на свою простоватость, этот Сергей ему нравился. В нем была спокойная уверенность и щедрое добродушие, которыми так часто отличаются сильные люди. Пашу тянуло подойти, сунуться головой ему под руку, почувствовать тяжесть его ладони на своем плече, бежать куда-то по поручению этого человека…
Но сначала пусть они поссорятся. Да, пусть поссорятся. Он мечтал об этом. Он ждал очередной Лелиной насмешки, колкости, шутки и подзадоривал ее про себя, и высматривал на лице Сергея следы обиды, и злился, что тот непробиваем: благодушная улыбка не сходила с его лица.
— Сережа, — говорила она, — почему вы такой сонный?
Он добродушно пожимал плечами.
— Больше не поеду на вашем мотоцикле.
— Почему?
— А заснете за рулем — и врежемся.
— Честное слово, не засну! — уверял Сергей.
— Ну вот, все понял буквально. Вы совершенно лишены чувства юмора.
Сергей улыбался широко и застенчиво, и на лице его можно было прочесть примерно следующее: «Я ж не виноват. Какой есть, такой есть. Не притворяюсь». И еще во всем его облике было терпение взрослого по отношению к ребенку, который лезет на руки, мешает, а прогнать его нельзя — ребенок ведь! Прогонишь — заплачет. Надо терпеть.
— Сережа, вы зануда. Хоть бы возразили, поспорили…
— А зачем?
— Как зачем? Скучно! — Она взяла с земли острый камешек и провела поперек скамейки черту. — Вот граница. И не смейте ее переступать!
Сергей внимательно слушал ее, склонив голову и спокойно скрестив на груди большие руки.
— Ну что вы за человек! Дисциплина ходячая!
Он, все так же улыбаясь, положил правую ладонь на скамейку, и Паша поразился, какая эта ладонь широкая! Медленно двигалась она к запретной черте. Леля, озорно прищурясь, выставила навстречу худенькую загорелую руку.
— Ну, смелее!
Сергеева ладонь остановилась у черты, замерла.
— Ну!
Ладонь пересекла границу. Лелины пальцы выталкивали ее обратно, и та сначала сопротивлялась, а потом стала уступать — мальчик видел: Сергей нарочно уступал, как уступают ребенку в борьбе.