Повести и рассказы
Шрифт:
— Ах, так вы нарочно уступаете!
Она тряхнула головой, волосы осыпали лицо. Она с силой ударила кулаком по Сергеевой ладони. Паша вздрогнул. От нее всего можно ждать. Он с сочувствием поглядел на Сергея.
— Слышите, не смейте уступать! — крикнула Леля.
Сергей вздохнул и посмотрел на мальчика, словно ища его поддержки. Тот опустил глаза. Тогда Сергей сказал: «Ну, ладно» — и прикрыл своей ладонью ее ладонь так, что той совсем не стало видно. Леля дернула руку. Сергей не отпускал. Она снова дернула. Ни в какую. Паша видел, как она прикусила губу, и с внезапно возникшей тревогой наблюдал эту безмолвную борьбу. Леля тянула руку, выворачивала ее, упиралась ногами в землю, пыталась освободиться внезапным
Паша не отрываясь следил за этой борьбой, и к чувству тревоги внезапно примешалось чувство неловкости, словно он присутствовал там, где не должен присутствовать, и надо бы встать и уйти, но это обязательно привлечет внимание и будет стыдно. Значит, надо сидеть…
Наконец она выдохнула:
— Пусти!
«Пусти», а не «пустите», отметил про себя Паша.
Сергей перестал улыбаться и поспешно освободил ее руку. Леля резко встала и, помахивая рукой, пошла к колодцу. Сергей поднялся следом.
— Простите, но вы сами…
Она молчала. Загремело ведро.
Паша смотрел на пустую зеленую скамейку с четкой белой линией посередине. Он представил себя на месте Сергея и, протянув руку, провел ею по шершавой поверхности скамейки. Задержал руку на тонкой пограничной линии, представил себе, как сильно и резко вырывается из-под его руки ее рука, и подумал: «Что же делать? Отпускать? Или не отпускать?»
Он не мог ответить на этот вопрос.
По ночам Паша внезапно просыпается и долго, неподвижно лежит на спине, слушая ночные поезда. Они идут часто, и кажется, что совсем близко, хотя до станции полчаса ходу. Ночью в тишине все расстояния сокращаются. Вот, тонко свистя и дробно постукивая по рельсам, мчится пассажирский, оставляя за собой длинный звуковой след. Вот, грузно оседая на рессорах и мелко-мелко пыхтя, идет с Ладоги груженный камнем товарняк. Иногда ритм его сбивается, и тогда земля грозно вздрагивает и дом, в котором спит Паша, тоже вздрагивает. Особенно же много шуму от порожняка, идущего из Ленинграда. Порожняк останавливается на станции, ждет встречного, и Паша все не засыпает, все ждет: вот сейчас грохнет, звякнет, стукнутся друг о друга буфера шаланд, цистерн, платформ — и пойдет перестук на всю округу!.. Стихнет — тогда и засыпать можно.
Слушая ночные поезда, Паша воображает себя на каждом из них — то машинистом, то кочегаром, то пассажиром. Он переживает сейчас свои будущие странствия и видит их так ярко и отчетливо, словно у него уже была какая-то предыдущая, до отказу заполненная событиями жизнь, а теперь он ее лишь вспоминает. На самом деле он вспоминает будущее, как ни странно это звучит. Он живет будущим. Предвкушает его.
Особенно часто он видит себя в поезде дальнего следования офицером-пограничником. Он едет к месту нового назначения, на дальнюю-предальнюю границу. Он видит себя загорелым, ладным, широкоплечим, сдержанным, насмешливым, снисходительным, веселым, удачливым… Слушанье ночных поездов легко и незаметно переходит в сон, а оттуда — опять в явь.
В этих ночных полуснах-путешествиях обязательно участвует Леля. Собственно, все так подсознательно складывается, чтобы в какой-то момент, не раньше и не позже, она появилась. Особенно приятно представлять себе, как она садится в поезд на какой-то станции, и, конечно, именно в его вагон, и, конечно, в его купе. Садится напротив и не узнает. (А он-то ее сразу узнал!) Проводница приносит чай в больших гладких стаканах, прямоугольные пакетики сахара, сухари… Они пьют чай, рассеянно и бегло поглядывая друг на друга, как случайные попутчики. А потом он внезапно говорит: «Здравствуйте, Леля…» Она вспыхивает: «Откуда вы меня знаете? Кто вы?» Он называет кой-какие подробности того далекого знойного лета, но так, чтобы она не сразу догадалась. Надо помучить ее как следует. Это ведь так забавно — сказать: «Я вас знаю, а вы — меня» — и глядеть, как человек ломает голову и густо краснеет, потому что стыдно ведь: тебя помнят, а ты — нет…
И вот он видит, как она улыбается жалко, растерянно, и защитная маска равнодушия, которую обычно люди надевают на себя среди посторонних, вдруг падает, и он видит ее обезоруженное лицо. И тогда он, такой красивый, такой недоступный, весь в скрипучих ремнях портупеи, с гладко выбритым лицом и, быть может, с пробивающейся на висках сединой, но седина — это не обязательно, — он, мягко улыбнувшись, говорит: «Ну, так я Паша». И в глазах ее — а он будет в упор смотреть на нее, — в глазах ее отразится удивление, и восторг, и горечь, и боль о далеком знойном лете, которого никогда не вернешь…
Дальше ему неинтересно воображать. Главная, важнейшая — вот эта минута: «Я Паша…» — «Неужели Паша?..» Удовлетворенный, отмщенный, великодушно простивший эту бедную пристыженную женщину, вволю налюбовавшийся своим триумфом и собой, элегантным суховатым офицером, он засыпает ясным юным сном.
— Леля, — говорит он тихо. — Леля…
Она улыбается, склонив голову, и ждет, не задавая глупых и насмешливых вопросов, как это было бы в жизни. Здесь, в его воображении, она все понимает, все! Она понимает, как ему нравится произносить ее имя.
— Ле-ля! Ле-ля!
— Да.
— Хочешь посмотреть ласточкино гнездо, Ле-ля?
— Хочу.
— А раков ловить пойдем? Я место знаю. Ле-ля!
— Пойдем, — кивает она.
— А костер будем жечь?
— Будем.
— А картошку печь? Ле-ля!
— Да, — кивает она, — конечно…
— И ты не будешь больше звать меня Каша?
— Не буду, ни за что!
— Только со мной будешь дружить? Ле-ля…
— Только с тобой!
Паша лежит в высокой траве за спортивной площадкой и прислушивается к ее шуму. Он любит находить в этом шуме Лелин голос, вытаскивать его, словно ниточку из запутанного клубка, где чего только нет: смех, крики, свист, велосипедные звонки, стук пинг-понга, глухой удар по большому резиновому мячу, звонкая встреча ракетки и волана…
Паша вытягивает ее голос из клубка и подносит к уху, и вслушивается, хотя слов не разобрать. Потом вдруг ниточка пропадает, голос исчезает в общем шуме, и мальчик начинает гадать: ушла, домой позвали, или Сергей приехал?.. Однако мотоцикла не слышно…
Паша еще раз с напряжением вслушивается и, по-прежнему не находя ее голоса, вскакивает и бежит. Лавируя между деревьями, он выбегает на тропинку и в разноцветной толпе сразу находит ее — в синих джинсах, в тельняшке с закатанными рукавами она играет в бадминтон с какой-то незнакомой девочкой в белой футболке. И с первого взгляда видно, что эта беленькая играет в сто раз лучше, свободнее, легче. Она выигрывает с большим перевесом. Любо-дорого посмотреть, как она финтит, как режет. Леля нервничает, мажет из отличных позиций, она даже кричит на судью — а какой уважающий себя человек будет кричать на судью? Паше и жаль ее, и стыдно за нее, так стыдно!
Ну вот и проиграла.
— Еще будешь? — спрашивает беленькая.
— Нет, ногу ушибла… — И уходит в сторону, потирая ногу, а мальчик понимает: это хитрость, и скорей всего не ушибла ногу, а просто так легче перенести свой проигрыш. Вроде как оправдание ему найти. И он улыбается своей догадке…
— Чего улыбаешься, Каша? — говорит она тихо. — Рад, что проиграла?
«Как ты могла такое подумать! Как тебе в голову пришло?.. Да он… Да если б ты знала!..» Но разве такое скажешь вслух! И он говорит что попало, первое, что в голову приходит, лишь бы не молчать: